Приключения женственности
Шрифт:
Теперь можно наряжать елку! Медленно, растягивая удовольствие… Гирлянда, к каждой ее лампочке надо пристроить серебряные розетки, делающие свет загадочным, волшебным. На макушку — красную звезду. Потом снегурочка, дом из папье-маше, старик-черномор на прищепках, мухомор, сосулька, орехи в золотой фольге. И наконец снег, нащипанный из тугой пачки ваты, и дождь из острых — порезалась как-то — серебряных лент.
Вот уже сестры, каждая в своей кровати, азартно угадывают по названным цветам елочную игрушку. Последнее из этого счастливого дня: скрип двери, мамина рука гасит свет…
— Открой
— Не могу.
— Открой, переступи. Вот так… Об одном только жалею, что ты не можешь побыть на моем месте, не можешь испытать того, что я сейчас чувствую… Хочется, чтоб это длилось вечно…
В дверь постучали. Рахатов напрягся, прижал палец к губам. Снова постучали. Бесконечное топтанье, наконец шаги удаляются.
— Вспугнула… Но это даже хорошо — продлим удовольствие. — Рахатов достал из-под подушки заранее заготовленную бумажную салфетку, промокнул пот со лба. — Чего ты испугалась? Дежурная — наверное, к телефону звала.
— Да она же видела, что я у вас…
— Ну, мало ли, мы вышли зачем-нибудь из комнаты… Ей это совершенно безразлично… — Он властно притянул Женю к себе.
Больше им никто не помешал…
— Знаешь, я, пожалуй, позвоню домой. Не случилось ли там чего…
Рахатова не было минут двадцать, каждая длиной в час, а Женя в спешке забыла даже захватить корректуру. И вот как раб, разлученный с галерами, она растерялась, не зная, чем же занять себя… Первыми пришли приятные мысли — как хорошо в этой комнате, как ей бы хотелось жить здесь с Рахатовым… Можно больше никого не видеть… А работа? Нет, ее бросить она бы не могла. Но ведь можно суметь и ему помогать, и на службу ходить… И тут, под кроватью, она вдруг заметила синие женские тапочки.
— Извини, пришлось кое-что объяснять — она рукописи готовит. У вас такая глупость — надо сразу представить все три тома, хотя последний только через год в производство сдавать. — Он тщательно, с мылом вымыл руки и снова обнял ее, уже одетую. — Как только до тебя дотрагиваюсь, весь остальной мир исчезает, время останавливается. И существуют только та радость, то блаженство, которые ты мне даришь… Что случилось? Почему молчишь?
— Мне пора… — сдавленно прошептала Женя.
— Нет, так нельзя, почему ты посуровела?
Женя угрюмо смотрела на проклятые тапки. Сказать, что больно? Даже здесь, в этой маленькой комнате, за эти короткие два-три часа, его другая жизнь, для него настоящая, высовывается то телефонным звонком, то женской обувью, то собранием сочинений. Какое огромное, безмерное пространство — его жизнь, как удобно он там расположил и меня, и свою работу, и поездки, и семью. Кто угодно еще там поместится.
Захотелось встать и уйти отсюда. Навсегда? Женя поборола гнев и через силу заговорила:
— Я для вас пирожное, без которого можно и обойтись…
— И еще какое вкусное! — обрадованно перебил Рахатов. — Кто раз попробовал, уже без него не сможет. Все вкусное! От первого кусочка до последнего! Да, пока не забыл. Эти цветы — тебе. — Он достал гладиолусы из трехлитровой банки. — И вот еще, тут конвертик… — Застенчивая улыбка раздвинула его лицо. —
— За цветы спасибо, а денег я не возьму.
— Ну вот, опять обижаешь. Ведь этим ты лишаешь меня удовольствия — как сладко знать, что они каждый день прикасаются к моим самым любимым местечкам! — Рахатов ткнулся губами в Женину шею возле уха, а рукой нежно погладил ее грудь…
Украдкой сунула Женя конверт под его подушку и выскользнула за дверь.
Гневные слова, доказательства своей правоты, боль, а главное — недоумение, непонимание того, как его такое красивое, избирательное чувство не страдает, не замечает разлук, — заняли в дневнике четыре страницы. Выговариваться было приятно — «скрипта» так и скользила по тонким, гладким листам, разлинованным чуть заметными рядами жмущихся друг к другу точек. Темно-зеленую толстую книжку с золотыми буквами «Союзгосцирк» на крышке-по-душке балакронового переплета подарил Саша, от себя оторвал. Сначала Женя даже не поверила счастью — ведь она всегда считала, что писчебумажные принадлежности он любит больше всего на свете. Ошибалась.
18. РЕДАКТОРУ НЕЛЬЗЯ
Редактору не пристало брезговать никакой информацией. Правда, надо уметь отделять пересказы от наговоров, которые и составляют кентавра, именуемого сплетней, слухом, молвой.
Не то закажешь статью деятелю, якобы назначаемому главным редактором толстого журнала, а он, оказывается, проштрафился на предыдущем месте — чуть ли не уголовное дело заведено: печатал только тех, кто жертвовал часть гонорара. Лично ему. Какую, зависело от воображения рассказчика.
А что делать, если не подписывает Альберт Авдеич договор с автором за уже написанную статью? Оказывается, вместе учились — давние счеты. Воленс ноленс, а держи в уме список тех, кого не стоит без нужды подставлять под начальственную секиру. Альберт ведь еще и писателем заделался, причем сразу во всех жанрах: композитор песню на его текст сварганил («борзой щенок» известного поэта-песенника за «Избранное»), в разделы сатиры и юмора запихнул стихотворные басни и афоризмы (шуткам начальника положено смеяться, читателю бы еще это объяснить), книжечку пьес для сельского самодеятельного театра тиснул и, конечно, роман под завлекательным названием «Оленька». Но не уследил, промелькнули саркастические отклики. Не забыть их авторов включить в черный список…
И все-таки приятно за вечерним чаем намекнуть на тайны партийного или писательского двора, без ответственности за достоверность информации и без указания источника.
В издательство заглядывал газетчик Гера, который, не дожидаясь вопросов, невозмутимо сообщал: Верченко идет министром культуры, Кожевников на место Маркова, а Марков — генеральным директором ЮНЕСКО. И потом пространно рассуждал, какие выгоды получает им назначенный, повышение это или понижение, с точностью до рубля называл сумму премиальных в ЮНЕСКО. Не совсем лишенные чувства юмора начальники, завидев его, интересовались: «Ну, кем ты меня назначил?» Но некоторые Герины прогнозы сбывались.