Приключения женственности
Шрифт:
Теперь бы никого не встретить. А за калиткой уже не страшно — мало ли почему я здесь.
— Женя? Какими судьбами?
На лестнице она налетела на лысого человека в стоптанных тапочках и темно-синих шароварах с вытянутыми коленями. Откуда взялся? Он ведь в соседней редакции работает. А, член союза… Хвастался этим, когда пили чай с его тортом, которым он отмечал выход книги со своим предисловием. Как же его зовут? От страха никак не могла вспомнить и смешалась еще больше: что ему сказать?
— Я по делу здесь была.
— И у кого? —
Но эта угроза ее уже только рассердила. Так захотелось ответить: «А какое ваше дело?» или хотя бы: «Простите, я тороплюсь». Но тогда он затаится и назло будет сплетни распускать. А что в издательстве этим не брезгуют даже мужчины, Женя успела убедиться, и не однажды.
— Никак не пойму, чего директор со своим заместителем не поделили? Сегодня из-за пустяка сцепились при всех, как кошка с собакой, — без всякой связи с предыдущим брякнула Женя.
И попала в точку: в свару постепенно втягивалось все издательство, причем вражда начинала приобретать политическую окраску. Правда, раздел на два лагеря не был нов. Даже Женина редакция разделилась на две группы, неприязнь между которыми то вспыхивала и с помощью базарного крика делалась достоянием не только всего коллектива, но и приходящих авторов, то уходила в подсознание. Но существовала всегда, как вирус в родильных домах нашего отечества, который не вывести никакими санобработками. А началось все с колбасы: лет пятнадцать назад в одном из праздничных заказов не оказалось сервелата, и комната, в которую попал ущербный набор, возненавидела другую.
Женин собеседник увлекся, стал подробно излагать свою версию. Из этой путаницы было понятно только то, что его обижали оба — и директор, и зам, что он хочет быть объективным, находиться, так сказать, над схваткой, поэтому ему достается от обоих лагерей. То и дело повторялось: «Он говорит… я ей ответил…» В общем, след был запутан, Женя с чистой совестью вставила: «Извините, спешу» — и бросила нежеланного собеседника.
Только дойдя до знаменитого переделкинского кладбища, Женя перестала ловить на себе взгляды, перестала искать и бояться найти знакомые лица. Подошел полупустой поезд, она села на переднее сиденье, где было только одно место — значит, без соседей, лицом к стене — никто не увидит и не узнает. «Все-таки у меня хватило смелости!»
Стемнело, за окном с трудом можно было разглядеть деревенские дома, поля, еще покрытые снегом. Страхи потихоньку улетучились, огорчения показались надуманными. Жене стало одиноко и спокойно.
15. ОДИНОКО И СПОКОЙНО
Войдя в Женину квартиру, мама скинула босоножки, на цыпочках прошла в комнату и первым делом задернула шторы на окнах — те, кто не забыл еще старые времена, стараются всегда, когда только возможно, не пускать посторонний взгляд в свою жизнь.
— Эх вы! — горько вздохнул отец. — Вернулись бы
— Знаешь, он пошел со мной в магазин, так я все время боялась, вдруг люди за моего мужа его примут, так он старо выглядит, — зашептала мама, нехорошо улыбаясь. И уже громко: — Нет, ты скажи, сколько ему лет?
— Мам, ну как ты можешь! Не знаю я, сколько.
Родители остановились в Москве по пути в санаторий имени какого-то партсъезда. Третий день обсуждали безумный поступок Алины. Для них слово «развод» звучало как «позор».
Алина говорила, что Корсаков, ее новый муж, похож на Сократа. Лысый веселый художник, готовый к умному лукавому разговору. Наслушавшись его речей, Алина поверила в свой талант, отбросила семейные предрассудки, решив, что родители прожили свою жизнь зря. Она опьянела от ощущения внутренней свободы и не захотела ломать комедию, когда первый муж предлагал пожалеть предков и изобразить, что все по-старому.
При постороннем человеке, почти своем ровеснике, папа подавленно молчал, а у Жени выложил все, что его возмутило. Из солидарности с сестрой она не поддакивала, хотя со многими отцовскими резонами была согласна. Правда, когда Алина рассуждала о творчестве, о любви, о смысле жизни. Женя тоже соглашалась. И Рахатов намного старше… В общем, в голове была полная каша, в духе «и ты права, Сарра».
А сердце ничего не подсказывало. Оно как будто оцепенело и ждало одиночества. Чтобы во всем разобраться, чтобы спокойно разговаривать по телефону и встречаться с Рахатовым.
— Твои-то надолго сдают? — Папа выпил холодного кваса, отдышался и смог говорить без ярости.
— Лет на пять. Хозяйка уехала с мужем в Америку. — Женя обрадовалась, что наконец-то и до нее очередь дошла. Увлеклась, пытаясь рассмешить родителей историями из редакторского быта: — Одна дама правила очень плохой перевод. Доделала, оставила на столе, чтоб автору передали, а сама уехала в отпуск. В дороге вспомнила, что забыла стереть гневные карандашные пометки, сделанные в сердцах. И вот в редакцию приходит телеграмма: «Устроилась хорошо уберите проститутку с полей».
Но никто даже не улыбнулся. Пришлось объяснить, что поля есть у рукописи, а проститутка — эвфемизм, заменяющий исконно русское слово…
— Кайсаров тебе с квартирой помочь не может? — Папа резко сменил тему. По его понятиям, если нет своей жилплощади, значит, дочка не может быть счастлива.
— Папочка, но он же только хороший писатель. Он даже поста никакого не занимает.
— Но ты писала, что редактируешь важного начальника. — Мама подняла голову от штопки шерстяных Жениных рейтуз, отысканных ею при разборке платяного шкафа, и сдвинула очки на лоб.