Прикосновение к человеку
Шрифт:
Но еще чаще, увы, бомба взрывалась… В домах не уцелело почти ни одного стекла. Из верхних этажей люди перетащились в нижние, а еще лучше — в подвалы. Эвакуировать можно не всех, но, кажется, не многие с этим и торопятся.
Начали заселяться знаменитые катакомбы и подвалы шампанских вин в Инкермане. Помню эти высокие, высеченные в скале залы, заставленные шампанским. Теперь, как рассказывают, в этих залах-пещерах расположились не только арсеналы, но и швейные фабрики, обувные и прядильные артели. Тут же и жилые кварталы. Говорят, уже привыкли к новым названиям этих подземных
Воды там не хватает, но в подвалах десятки тысяч бутылок молодого шампанского. Вино не только заменило воду для питья — бреются и даже заправляют радиаторы автомобилей.
А дети! О чем думают малыши в эти дни? Между ними только и разговоров, кто сколько потушил зажигалок, сколько собрали металлического лома, бутылок для зажигательной смеси. В спокойные часы дети разыскивают хвою для изготовления витаминизированного экстракта, а по коробочкам рассыпают семена: весна же наступит, солнышко пригреет — будем копать грядки! Иные и сейчас уже натаскивают землю и заводят теплицы в своих пещерных квартирках.
Больно все это слышать и вместе с тем трудно отвести глаза от этих домов, улиц, далеких высот Инкермана.
В городе тихо. По заснеженной мостовой за город, к окровавленным холмам переднего края, вслед за процессией с бомбой продвигается колонна. Прогремел грузовик с патронными ящиками. Какая-то женщина собирает уголь. Она в стареньком мирном, должно быть мужнином, пальтишке… Люди мои милые, родные, понятные!
Из колонны кто-то закричал:
— Привет на Большую землю!
Лаушкин из-за моего плеча в ответ:
— Порядочек! Передадим как из почты! Еще лучше!
Моему Лаушкину так и не удалось «сойтись вплотную», и, примирившись, он уже давно не просится с корабля в пехоту.
Кто-то другой, однако, взмолился:
— Солдатушки! Братишечки! Не оставляйте моряка — возьмите с собою.
Из колонны прокричали так же весело:
— Выходи. Становись правофланговым.
Но сойти с борта не смел никто. С этим примирился не один Лаушкин.
Доставленные нами войска вливались в действующую часть. Почта шла по адресам. Холодильник принял запасы мяса.
Непривычно безжизненно было на причалах и во внутренних бухтах Севастополя. Высокая холодная труба завода поднималась над затихшими цехами. На стапелях — недостроенные корабли.
Но старенькие катера по-прежнему, хотя и не так регулярно, ходили от Интернациональной пристани на Северную сторону. На внешнем рейде по-прежнему маячила кубообразная, высокая, выдержавшая уже десятки атак с воздуха, ставшая знаменитой плавучая батарея, прозванная матросами «Не тронь меня». Корабли ОВРа — бессменные труженики моря — по-прежнему выходили из своей базы в Стрелецкой бухте.
Я присматривался к Павлуше Батюшкову. Его жена Варвара Степановна по-прежнему работала в одном из батальонов морской пехоты. Как бы угадывая значение моих взглядов, Батюшков вдруг сказал мне:
— А знаете, если бы даже
Я смотрел на него с удивлением.
— Знаете, не могу забыть того холода… от солдатика Феди. Как-то страшно.
Ночь наступила рано.
Где-то отбивали склянки, и неизменно вслед за спокойным исконным боем рынды разносился по бухте чужой и чуждый грохот: каждые полчаса немцы методично посылали сюда снаряд из своих севастопольских «Берт». Взрыва этого снаряда ждали теперь так же привычно, как боя склянок.
В кают-компании вертели кино: «Три друга». Лесорубы. Сплав. Молодость. Любовь… Бог мой! Какая отдаленная эпоха!
Ровно стрекочет аппарат, живой луч волшебно голубеет над головами. У самого экрана прямо на палубе уселись вестовые, а на экране меняются кадры очередного киносборника: войска Красной Армии проходят по улицам Москвы… угрюмые горы Мурманска… противотанковая батарея поражает приземистую машину с отвратительным клеймом фашизма… подводные лодки выходят в море…
Снаряды осадной сверхтяжелой батареи размеренно ложатся вдоль по берегам бухты от Павловского мыска к вокзалу и потом обратно.
Успели докрутить фильм.
Освещение в кают-компании притушено. В небольшом уютном салоне неукротимые козлогоны могучими ударами потрясают стол.
— Залп!.. Дробь!.. Белое поле!..
— Точно. Забил. Считайте рыбку.
Взрывы приближаются. Пятый… шестой… седьмой — совсем близко от корабля.
— Великое противостояние, — острит Усышкин.
Двадцать один час… двадцать один час тридцать минут…
Опять взрыв.
— Прошел мимо, — говорит король козлогонов Визе, откидываясь на спинку кресла.
Ложится последняя, с шиком пригнанная к крапчатой дорожке кость домино, и головы игроков поднялись, в глазах оживление.
И вот после короткого потрескивания и шуршания слышен голос диктора:
«От Советского Информбюро… В последний час…»
ТУМАН
Во второй половине мая обстановка в Крыму резко изменилась к худшему: все, что приготавливалось и накапливалось за зиму для наступления и выхода через Крымский перешеек на Украину, в тыл ростовской группировки немцев, — войска, вооружение, боезапасы, даже кадры гражданской администрации — все было потеряно в результате массированной многодневной атаки вражеской авиации, которой все еще мы не могли противопоставить свои воздушные силы.
Керченский плацдарм был нами оставлен.
Севастополь оставался один, лицом к лицу с мощной армией Манштейна. Вся авиация противника обратилась теперь на осажденную крепость.
По всему было видно, что немцы решили повторить опыт прошлогоднего штурма Перекопа и недавней «воздушной осады» Керчи — брать Севастополь с воздуха.
Каждый выход наших кораблей в море немцам становился известен. У крымских берегов корабли выслеживались воздушной разведкой, на подходе к Севастополю — чаще всего на фарватере среди минных полей — корабль встречали бомбардировщики и торпедоносцы. Германские батареи держали под огнем подходы к бухте.