Прикосновение к человеку
Шрифт:
«Конечно, мелочь, — торопливо подхватил Усышкин. — Вы, Антон Тихонович, рассуждаете благородно. Тут важно самому не пострадать. А знаете, Антон Тихонович, вот мы с вами мало думаем об этом, а в английском флоте, например, офицеры во время бомбежки беспрерывно едят соленые огурцы. Перешибает всякий страх».
Дорофеев поддержал: «И главное, британский флот от этого не страдает и его престиж не падает. Надо бы и нам пересмотреть норму огурцов».
Синицкий задумался.
Обессиленный страхами, Антон Тихонович не только простил консервы
Эти совсем прижились у нас и оставляли каюту неохотно.
Костылев, только что отпущенный с вахты, после всего, что пришлось ему пережить и выслушать от своей блондинки, уже с полчаса мучительно зевал у опустевшего, освобожденного от фотографий стола.
Девочки смешливо поглядывали на его рыжие космы. Увидя меня, они попросили снова пустить воду из блестящего крана над белым гладким умывальником…
В «круглое окно» уже была видна новороссийская пристань.
Корабль шумел и гремел. Над головой стучали сотни ног, но на молу, у которого швартовался корабль, было еще безлюдно и тихо. Впряженная в телегу лошадка мирно потряхивала головой, за сараем весело зеленело деревце.
Севастопольские пожары, гибнущая в бухте баржа, улица Щербака с елочными игрушками среди развалин, лучи прожекторов в безумном, воющем и полном звезд весеннем небе — все это осталось по другую сторону моря. Там учились в подвалах дети, приноравливались к военной жизни старики; одни предпочитали хорониться в подвале, другие — в канавке, и оставляли пещеры только по крайней нужде и всегда вдвоем.
Батальная эффектность выхода корабля в море под гигантской световой аркой настороженных лучей уступала место длительному и более глубокому чувству, и в этом, несомненно, я не был одинок; чувство это было общим, хотя с виду моряки были заняты своими прямыми обязанностями по кораблю.
Каждый обживал свою канавку.
Молодую мать звали Клавдией Ивановной. Мы дружески попрощались. Сойдя на стенку, я опять увидел их. Девочки и мать все еще ждали санитарную машину. Пришлось снова помочь Клавдии Ивановне.
— Хорошо вам, — сказал лежавший тут же раненый майор.
— А что так? — спросила Клавдия Ивановна.
— Хорошо иметь рядом своих: муж и привез вас, он и увезет дальше.
Клавдия Ивановна, улыбнувшись, промолчала. Потом тихо и очень печально сказала мне:
— Не знаю, найду ли я мужа… Да встану ли еще на ноги?
И я почувствовал, что и мне необходимо сказать ей самое сокровенное, и я сказал в ответ Клавдии Ивановне:
— Не знаю и я, найду ли…
— Найдете! — прервала меня она. — Вот увидите… непременно найдете. Иначе и не думайте!..
Недавно в Поти на улице, как в чувствительном романе, ко мне бросилась какая-то женщина со словами:
— Ведь это моряк со «Скифа»!
Тут же в растерянности остановился артиллерийский капитан.
— Да это вы, Клавдия Ивановна! — воскликнул я.
И точно, передо мной была выздоровевшая
Клавдия Ивановна все повторяла, как бы оправдываясь и внушая мужу значение своих слов: «Так это же моряк со «Скифа», — и не скрою, что при этих словах я с волнением вспомнил, как мне хорошо было держать на руках эту милую, легкую, приветливую женщину.
— А вы, — спросила она наконец, — вы уже встретили?
Я не ответил Клавдии Ивановне на этот вопрос, но она поняла меня, затихла и опять заговорила горячо и убежденно:
— Не может быть, чтобы вы не встретились. Непременно найдете.
3
ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД. СПУТНИК
«Скиф» продолжал свою службу.
Как бы развертывая легенду о воздушном корабле океана, он появлялся, голубея на горизонте, следовал дальше, таял, уходил.
По-разному следили за ним с берега.
Немецкие посты торопились передать: «Голубой крейсер прошел постоянным курсом». Немедленно заводились моторы бомбардировщиков и торпедоносцев на вражеских аэродромах.
Иначе следили за кораблем, скользящим по горизонту, глаза тех людей, что были застигнуты несчастьем в белых, еще вчера безмятежных, не знавших врага домиках южного крымского берега.
Внимательно, серьезно высматривали на взморье этот корабль посты осажденного Севастополя, и не было случая, чтобы «Скиф» не показался в тот час, когда его ждали на береговых постах Балаклавы и Херсонеса. С Большой земли шли провиант, боезапас, шла почта, прибывали свежие бойцы.
В пятницу 26 июня мы собирались в очередной рейс в Севастополь, приняв на борт свыше двух тысяч красноармейцев, около тысячи двухсот тонн боеприпасов и несколько полевых орудий.
За два часа до нас с войсками той же сибирской бригады вышел в море эскадренный миноносец «Боевой». Мы рассчитывали догнать его в море.
Корабль уже был готов отшвартоваться, работа машин отдавалась легким вибрированием кормовых отсеков; было видно, как над могучими трубами дрожит и струится воздух, согреваемый отходящими газами. Иногда выбрасывался темный клуб жирного мазутного дыма. Кочегары и машинисты прибирали к рукам более ста тысяч лошадиных сил, которыми располагали главные механизмы корабля.
Десятки приборов шевелили усиками стрелок, показывая давление пара, контролируя циркуляцию воды и масла.
Батюшков терпеливо проверял свое разнообразное хозяйство. Поднялся на мостик.
— Знаете, кто идет с нами? — спросил нас Дорофеев.
— Сибиряки.
— Угадали. А еще?
— Ящики с боезапасом.
— Угадали. А еще?
— Пушки.
— Пушки. Смотрите, они уже все знают. От них не скроешь ничего. Но все-таки одного пассажира вы не усмотрели, — и Дорофеев назвал фамилию известного писателя — Евгения Петрова.