Прикосновение к человеку

Бондарин Сергей Александрович

«Конечно, мелочь, — торопливо подхватил Усышкин. — Вы, Антон Тихонович, рассуждаете благородно. Тут важно самому не пострадать. А знаете, Антон Тихонович, вот мы с вами мало думаем об этом, а в английском флоте, например, офицеры во время бомбежки беспрерывно едят соленые огурцы. Перешибает всякий страх».

Дорофеев поддержал: «И главное, британский флот от этого не страдает и его престиж не падает. Надо бы и нам пересмотреть норму огурцов».

Синицкий задумался.

Обессиленный страхами, Антон Тихонович не только простил консервы

и огурцы, но по просьбе Батюшкова выдал несколько плиток шоколада для севастопольских девочек.

Эти совсем прижились у нас и оставляли каюту неохотно.

Костылев, только что отпущенный с вахты, после всего, что пришлось ему пережить и выслушать от своей блондинки, уже с полчаса мучительно зевал у опустевшего, освобожденного от фотографий стола.

Девочки смешливо поглядывали на его рыжие космы. Увидя меня, они попросили снова пустить воду из блестящего крана над белым гладким умывальником…

В «круглое окно» уже была видна новороссийская пристань.

Корабль шумел и гремел. Над головой стучали сотни ног, но на молу, у которого швартовался корабль, было еще безлюдно и тихо. Впряженная в телегу лошадка мирно потряхивала головой, за сараем весело зеленело деревце.

Севастопольские пожары, гибнущая в бухте баржа, улица Щербака с елочными игрушками среди развалин, лучи прожекторов в безумном, воющем и полном звезд весеннем небе — все это осталось по другую сторону моря. Там учились в подвалах дети, приноравливались к военной жизни старики; одни предпочитали хорониться в подвале, другие — в канавке, и оставляли пещеры только по крайней нужде и всегда вдвоем.

Батальная эффектность выхода корабля в море под гигантской световой аркой настороженных лучей уступала место длительному и более глубокому чувству, и в этом, несомненно, я не был одинок; чувство это было общим, хотя с виду моряки были заняты своими прямыми обязанностями по кораблю.

Каждый обживал свою канавку.

Молодую мать звали Клавдией Ивановной. Мы дружески попрощались. Сойдя на стенку, я опять увидел их. Девочки и мать все еще ждали санитарную машину. Пришлось снова помочь Клавдии Ивановне.

— Хорошо вам, — сказал лежавший тут же раненый майор.

— А что так? — спросила Клавдия Ивановна.

— Хорошо иметь рядом своих: муж и привез вас, он и увезет дальше.

Клавдия Ивановна, улыбнувшись, промолчала. Потом тихо и очень печально сказала мне:

— Не знаю, найду ли я мужа… Да встану ли еще на ноги?

И я почувствовал, что и мне необходимо сказать ей самое сокровенное, и я сказал в ответ Клавдии Ивановне:

— Не знаю и я, найду ли…

— Найдете! — прервала меня она. — Вот увидите… непременно найдете. Иначе и не думайте!..

Недавно в Поти на улице, как в чувствительном романе, ко мне бросилась какая-то женщина со словами:

— Ведь это моряк со «Скифа»!

Тут же в растерянности остановился артиллерийский капитан.

— Да это вы, Клавдия Ивановна! — воскликнул я.

И точно, передо мной была выздоровевшая

Клавдия Ивановна. Тут же выяснилось, что капитан — ее муж.

Клавдия Ивановна все повторяла, как бы оправдываясь и внушая мужу значение своих слов: «Так это же моряк со «Скифа», — и не скрою, что при этих словах я с волнением вспомнил, как мне хорошо было держать на руках эту милую, легкую, приветливую женщину.

— А вы, — спросила она наконец, — вы уже встретили?

Я не ответил Клавдии Ивановне на этот вопрос, но она поняла меня, затихла и опять заговорила горячо и убежденно:

— Не может быть, чтобы вы не встретились. Непременно найдете.

3

ПОСЛЕДНИЙ ВЫХОД. СПУТНИК

«Скиф» продолжал свою службу.

Как бы развертывая легенду о воздушном корабле океана, он появлялся, голубея на горизонте, следовал дальше, таял, уходил.

По-разному следили за ним с берега.

Немецкие посты торопились передать: «Голубой крейсер прошел постоянным курсом». Немедленно заводились моторы бомбардировщиков и торпедоносцев на вражеских аэродромах.

Иначе следили за кораблем, скользящим по горизонту, глаза тех людей, что были застигнуты несчастьем в белых, еще вчера безмятежных, не знавших врага домиках южного крымского берега.

Внимательно, серьезно высматривали на взморье этот корабль посты осажденного Севастополя, и не было случая, чтобы «Скиф» не показался в тот час, когда его ждали на береговых постах Балаклавы и Херсонеса. С Большой земли шли провиант, боезапас, шла почта, прибывали свежие бойцы.

В пятницу 26 июня мы собирались в очередной рейс в Севастополь, приняв на борт свыше двух тысяч красноармейцев, около тысячи двухсот тонн боеприпасов и несколько полевых орудий.

За два часа до нас с войсками той же сибирской бригады вышел в море эскадренный миноносец «Боевой». Мы рассчитывали догнать его в море.

Корабль уже был готов отшвартоваться, работа машин отдавалась легким вибрированием кормовых отсеков; было видно, как над могучими трубами дрожит и струится воздух, согреваемый отходящими газами. Иногда выбрасывался темный клуб жирного мазутного дыма. Кочегары и машинисты прибирали к рукам более ста тысяч лошадиных сил, которыми располагали главные механизмы корабля.

Десятки приборов шевелили усиками стрелок, показывая давление пара, контролируя циркуляцию воды и масла.

Батюшков терпеливо проверял свое разнообразное хозяйство. Поднялся на мостик.

— Знаете, кто идет с нами? — спросил нас Дорофеев.

— Сибиряки.

— Угадали. А еще?

— Ящики с боезапасом.

— Угадали. А еще?

— Пушки.

— Пушки. Смотрите, они уже все знают. От них не скроешь ничего. Но все-таки одного пассажира вы не усмотрели, — и Дорофеев назвал фамилию известного писателя — Евгения Петрова.