Прикосновение к человеку
Шрифт:
До кормы Батюшков не добрался.
Всех нас сильно тряхнуло, как лукошко с грибами. Взрыв отдался дрожью по кораблю. Из строя вышли гирокомпасы.
— Вот этого еще недоставало! — кто-то возмутился рядом со мной.
Я взглянул — это был Петров. Он ухватился за поручни и клонился за борт, как бы собираясь травить.
— Вам худо?
— Всем нам худо, — справедливо заметил он.
Но одновременно с новыми повреждениями — дальше мы двигались по шлюпочному компасу — взрыв сделал то, чего не
Неожиданная удача сразу сказалась на маневре.
— Руль встал! — послышались радостные голоса.
Это было в девятом часу.
Все развитие боя 27 июня говорит о том, как важно на войне бороться за каждую мелочь, извлекать пользу из каждого нового стечения обстоятельств.
Случайность принесла нам громадное облегчение, но, несмотря на это, положение оставалось почти безнадежным: каждую минуту прибывало более двух тонн воды, а мы уже не могли сбросить за борт даже и такого веса.
— Сколько миль до базы? — угрюмо спросил Ершов у штурмана.
— Шестьдесят.
Командир корабля распорядился приготовить документы к уничтожению.
Только теперь я обратил внимание на то, что Ершов сбросил реглан и переменил китель на новый, с прикрепленным орденом Красного Знамени — памятью Одессы.
Все более мрачнея, он согласился готовить к спуску катер и карлеи. На палубу выносили пробковые матрацы.
Мы уже знали, что из Новороссийска вышли к нам на помощь корабли, была обещана авиация. Однако помощь не приходила.
С каждой минутой слабел наш противозенитный огонь. Сначала поступило приказание стрелять исключительно по пикирующим самолетам залпами, потом — по отдельному самолету и только из одной пушки, и, наконец, в нашем распоряжении остались всего одна пушка и один пулемет на всю стаю пикировщиков. Но именно в это время пулеметчик сбил еще один бомбардировщик. Автоматы выпустили свыше шести тысяч снарядов, башня — восемьсот. Из двух машин действовала одна. Для того чтобы поддержать энергию машины, были включены все турбовентиляторы. Машинисты и кочегары у топок и разогретых механизмов теряли сознание.
Помощь не приходила.
К девяти часам утра, после восьмидесяти с лишком заходов, бомбардировщики сбросили на лидер около четырехсот бомб. Еще раз мы встретились с Ершовым на крыле мостика, когда я вышел к нему с радиограммой от командующего: «Приказываю держаться до прибытия помощи», — и тут Ершов досказал, очевидно, то, что не успел или не хотел сказать за полчаса перед тем.
А мне нелегко записать это.
Он совсем потерял голос, и я скорее угадал, чем услышал его слова:
— Но Юлию я вам не уступлю. Этого я не могу… Я вижу ее даже сегодня. — И он повел рукой по горизонту в сторону берега.
Пораженный, следя за рукою Ершова, я почему-то сказал себе
Я все еще слышал их, эти слова, после четырех часов бомбежки и стрельбы, когда казалось, что этот грохот, свист, вой, лязг осколков, крики команды будут последним, что слышим мы в этом мире, и вдруг снова почудились аплодисменты, послышалось радостное «ура».
Голова кружилась, я подумал, что впадаю в транс и начинаю галлюцинировать. Вышагнул из кубрика и изумленно огляделся. С оста приближались два самолета.
Самолеты были еще далеко, едва различимые в бесцветном сиянии утреннего неба, а тысячная толпа на корабле уже почувствовала, что это не враги — друзья. Пятерка «юнкерсов», снова заходившая было на корабль, отвернула и стала удаляться.
Заглушая ревом новую волну «ура», над кораблем на бреющем полете пронеслись наши «петляковы»…
И тотчас там же, на осте, показались буруны — это шли наши торпедные катера, а вскоре обозначились и силуэты эсминцев.
Ершов и все, кто был на мостике, онемев, молчаливо смотрели в ту сторону широко раскрытыми глазами.
Это интересно проанализировать более тщательно и глубоко: те тонны, что мы могли сбросить с себя, хотя они и далеко не уравновешивали поступление воды, все же дали нам возможность продержаться на плаву как раз столько времени, сколько понадобилось для нашего спасения. Тут сыграла свою роль каждая красноармейская каска, которыми в последний час вычерпывали воду и краснофлотцы и армейцы.
Руль, ставший в нулевое положение, позволил придерживаться курса и настолько облегчил продвижение корабля вперед, хотя бы и малым ходом, что мы пришли в точку встречи с другими кораблями как раз, когда это было уже совершенно неотложно. Если бы руль продолжал мешать нам, корабли, высланные навстречу, шли бы еще, скажем, двадцать — тридцать минут, а «Скиф» тем временем окончательно потерял бы плавучесть.
Вражеская авиация больше не возвращалась, и этому может быть дано совершенно определенное объяснение: наше сопротивление истощило немцев. Они теперь могли рассчитывать только на то, что поврежденный корабль не дойдет до базы.
Корабли сближались, и через полчаса «Скиф» почувствовал бортом толчок эскадренного миноносца. Второй эсминец заходил с носа, и уже выбрасывались с него буксирные канаты. На полубаке наша команда, оплескиваемая волной, пробовала завести скобу.
Испуская пар, до конца истощив свою волю, «Скиф», казалось, уткнулся, как животное, в руки того, кто хотел его спасти.
Ершов стоял на крыле мостика в свежем, только что смененном кителе с орденом Красного Знамени.
Торпедный катер примчал командующего эскадрой.