Прикосновение к идолам
Шрифт:
Моя мать, которая была всему этому свидетельницей, вспоминала: «Мы все, то есть все друзья, знали об этом письме. Написать его было нетрудно — трудно было доставить адресату. Миллионы писем посылались в те годы Сталину. Прочитывались им единицы. Надеялись на помощь Примакова. Он тогда был заместителем командующего Ленинградским округом и был непосредственно связан с секретариатом Сталина. Усилия его увенчались успехом — Сталин прочел письмо и написал резолюцию прямо на письме. В тот же день оно было доставлено Н. Ежову, будущему наркому НКВД. Он тогда работал в ЦК, вызвал к себе ЛЮ и дал ей списать резолюцию
«Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится — я готов. Привет! И. Сталин».
Так началось посмертное признание Маяковского. Но бум, который поднялся, стал, по словам Пастернака, второй смертью поэта: его принялись насильственно насаждать, точно картофель при Екатерине.
ЛЮ была рада, что Маяковского печатают, и она с энтузиазмом помогала создавать музей, редактировала его книги, составляла сборники и т. п. «Что хорошего, если поэта не издают?
Пусть побольше печатают, — говорила она. — И пусть читают кто что захочет: одни лирику, другие сатиру, третьи пьесы… Лично я — ранние стихи». Позднее ЛЮ рассказывала: «Письмо мое помогло, хотя… По обычаям того времени Маяковского начали подавать тенденциозно, однобоко, кастрировали его. Похвала Сталина вызвала кучу фальшивых книг о нем. И этого куцого Маяковского «насильственно внедряли» — в этом Пастернак прав».
Я был свидетелем такого случая — дело было в Переделкино в конце пятидесятых. ЛЮ и Кирсанов, гуляя, шли мимо дачи Пастернака и заметили его в саду с лопатой в руках.
— Бог в помощь! — крикнул Кирсанов.
Пастернак улыбнулся, подошел к забору, поздоровался, он был рад увидеть ЛЮ и Кирсанова. Все немного пошутили и Кирсанов спросил, что он такое сажает? Выяснилось, что не сажает, а окучивает картошку, несколько кустов. Тут ЛЮ заметила:
— Интересно, Боря, что б ты сейчас окучивал, если бы Екатерина насильно не ввела картошку на Руси? И что бы мы ели всю жизнь? Выходит, она была провидицей.
Я замер, но неловкость не состоялась, все рассмеялись и разошлись. И лишь подходя к дому, Кирсанов не удержался:
— Эк вы его, Лиличка…
— Я его «эк», как вы выражаетесь, лишь с глазу на глаз, а он Володю — на весь мир.
Она глубоко лично воспринимала обиды, наносимые Маяковскому.
Сегодня многие спрашивают — как Лиля Юрьевна увязывала резолюцию Сталина о Маяковском и вскоре, по его же приказу, расстрел Примакова? За первое она должна была быть благодарна диктатору, за второе — ненавидеть.
Именно после репрессий 37-го года и расстрела Примакова ЛЮ поняла сущность творимого и внутренне стала антисталинисткой. Уже после реабилитации Примакова ЛЮ призналась: «Я не могу простить себе, что были моменты, когда я склонна была поверить в виновность Виталия. К нам приходили его сотрудники, военные, тот же Уборевич, и я слышала, как они говорили: «Этот дурак Ворошилов» или «Буденный просто неграмотен!» И я могла подумать — почему нет? — что и вправду мог быть заговор, какая-нибудь высокая интрига.
В Москве Брики и Примаков тоже жили в одной квартире, вскоре переехав на Арбат, в Спасопесковский переулок. Но тут злые языки оставили их в покое — видимо, Примаков был не так знаменит.
Любовь Лили Юрьевны к Брику не мешала их отношениям с Примаковым. Хотя Осип Максимович любил ЛЮ, интимная сторона с нею его не интересовала. С Евгенией Гавриловной — да, но не с нею. И ЛЮ не ревновала его. Что ж, видимо так бывает. Во всяком случае, с ними было так.
Вот она пишет Осипу Брику в 1933 году из Берлина, где Примаков был в командировке: «Любименький, дорогой, золотой, миленький, светленький, сладенький Осик!» Далее следует подробнейшее письмо, как они с Примаковым проводят время, что видят, читают, как они с ним счастливы. Но что она ужасно скучает по Брику, «все бросила и примчалась бы в Москву, да нехорошо уехать от Виталия, который много работает, очень устает и жаль его оставить одного». И в конце: «Я тебя обнимаю и целую и обожаю и люблю и страдаю. Твоя до гроба Лиля. Виталий шлет привет и обнимает».
И Примаков, и мой отец, который связал с нею свою жизнь после Виталия Марковича, не могли пожаловаться на взаимность Лили Юрьевны, несмотря на то, что рядом всегда был Осип Максимович.
В этом одна из загадок этой женщины.
О сестре ее — Эльзе
Эльза была очень одаренной девочкой, прилежной и послушной. Она все заканчивала, что начинала. В гимназии аккуратно готовила уроки, чего Лиля не делала; без особой охоты, но занималась музыкой в школе Гнесиных. Лилю же учили играть то на рояле, то на скрипке, потом купили мандолину. Папа спросил «Что тебе купить еще?» — «Барабан!» А Эльза все доводила до конца: гимназию кончила с золотой медалью, Архитектурный институт — с отличием. Начала писать — и получила Гонкуровскую премию.
Несмотря на глубокую привязанность, любовь и потребность друг в друге — что было, то было — отношения сестер и сама эта любовь были очень непростые. Обе — личности с характером. Многие оттенки их отношений имеют один исток — Маяковский. Если перечитать его переписку с Эльзой 1915 года, когда он «напал» на Лилю, то между строк можно уловить досаду и ревность со стороны Эльзы, какое-то напряженное отношение к Лиле. Чувства эти подсознательно, волей-неволей отложили налет на дальнейшие отношения сестер, что ощущалось до конца их дней…
В ЛЮ осталось на всю жизнь с детства усвоенное старшинство, осененное в дальнейшем еще и тем, что знаменитый поэт предпочел ее Эльзе. ЛЮ вообще не терпела, чтобы кто-то был выше. Впереди должна была быть она — да так оно и было. В Эльзе она видела глубоко родного, очень близкого и любимого человека — и в то же время соперницу в авторитете, на пути к славе и в отношениях с людьми. Эльза это понимала и стремилась этому противостоять.
Уехав с мужем в Париж, она не порывала связь с Россией и родными, к которым всегда была привязана. Поскольку она уехала не эмигранткой, то поездки в Москву не представляли для нее особых сложностей. В 25-м году в Москве вышла ее первая книжка «На Таити» — там она побывала с Андрэ Триоле.