Прикосновения

Валек Мирослав

Помню, он постоянно обращал наше внимание на удивительную последовательность исторических событий — и в самом деле, уже в 1638 году умер Иоган Альтгаус, староста эмденский, всю свою жизнь развивавший мысль о превосходстве народа, а 300 лет спустя что-то такое случилось с границами нашего государства. Так оно, несомненно, и есть, как он нам говаривал: историю творит сила личности, а обстоятельства — они лишь способствуют воле гения.

Но мне в ту пору было все безразлично. Я увлекался футболом и любил Елену Данькову из 3 «Б».

Уже перед Второй Пунической войною мы тайно держались за руки,

а через семь страниц я уже чувствовал, что запах, идущий от нее, — это запах корицы с небольшим добавленьем укропа. Во время гимнастики мы усаживались на подоконник, болтали ногами и слушали монотонную песню: «…Gallia est omnis divisa…» Тогда я еще не ведал о том, что случится вскоре, и не видел, как жизнь поворачивается к нам спиной. Однажды я дверь отворил в класс, и ее там не было, и стоял я на красном полу, как в горящей траве. В этот день несла она свое чешское имя в Прагу. Я думал, что это судьба или воля богов, нечто такое, как внезапное паденье яблока на острие ножа, но суть была вовсе не в этом. Любовь тринадцатилетняя тоже имеет свою историю, кровавую и грустную, как вода. Вижу ее сегодня, маленькие ее ноги в красных сандалиях, покрытых пылью дорог. — растут пионы корнями кверху, флаги развеваются под цветами. Пёши, пёши, пёши… На лице лежат руки. В конце-то концов, ни к чему оно было, красивое чешское имя. И разонравилась многим оливковая ее кожа и волос ее синеватый отлив, напоминающий пистолетное дуло. За готическими окнами епископской гимназии мы постигали таинство вечной истины: «Memento, horno, quia pulvis es et in pulverem reverteris…» Вот как она превратилась однажды в пыль.

События далее развертывались вполне нормально. Поскольку историю творит сила личности, а обстоятельства лишь помогают выявиться воле гения, решили себе Франтишек Капланек, шофер из Красного Креста, а также ему подобные, каждый с каплею чужой крови в свидетельстве о рождении, что они изменят

ход мировых событий в местном масштабе. В этой связи я вспоминаю некое стихотворение, несколько сентиментальное. Я слышу, в нем бьются ночные бабочки о стекло, как дождь и каменья.

Однако в ту пору, ночами полного затемненья луны и звезд, люди услышали нечто иное, недоступное слуху: шелест песка в оконном стекле, отчаянное усилье стола с полом срастись, и не двигаться, и кроной шуметь и внезапно потом в темните резкий выкрик свечей. О покорное тихое братство ключей, не выдай руке тот ключ, что откроет. Безумная ночь на крыше сидит и высвистывает на дырявой трубе, бузина боязливо запела в садах. Пересилить тот страх, дверь отворить и видеть, что происходит! Мама! Мама! На лестнице сапоги. Потом посуду мыла жестяную — ту славу их воскресного обеда (одна тарелка оставалась чистой). Потом цветы исправно поливала, мела полы, до блеска терла стекла, и век пустыми были ее руки. Разглядывала их вечером у лампы с удивленьем, прикладывала их к себе и отводила, прикладывала, отводила. Что было между ними, никому не говорила. Это и было именно то превосходство народа: руки, руки. Руки, взывающие о помощи, те черные стволы в лесу сожженном, где светлой иволге взлететь не светит, лишь ветер-дурачок подъемлет крышу пепла. Прошло это, исчезло навсегда, но остается в горле горький вкус миндалинок проглоченных и соли. Слеза и кровь. Ты, милая, не плачь. Пойдешь однажды в школу, и будут спрашивать тебя. Но ты им скажи: не знаю. Моя память — это зеркало, затуманенное чьим-то дыханьем. Не помню. Будет старый колодец, и будет ведерко крови. Ты ее не пей. Кровь Освенцима, кровь Кремнички, кровь Лидице. Кровь — не водица, ты ее не пей. Любовь и тринадцатилетняя имеет свою историю, кровавую и грустную, как вода. Не плачь, милая, тебе не дожить до этого, ты не плачь. Я куплю тебе глобус, что красиво так вертится, и начнем путешествовать. Семь мертвых океанов подмывают берега памяти. Семь мертвых океанов, связанных цепью. Но там, на расстоянье руки, черные лампы звезд. Дождь идет. Вода на лице одинокая. Франтишек Капланек, шофер из Красного Креста, и ему подобные смотрят на нас и ногами топочут, как злые детишки на загородной прогулке, и громко кричат: Нам тут холодно. Дождь идет. Домой нам охота. Родина — это вода ледяная в кувшине, покрытом росою. Родина — это тяжелые руки, лежащие на столе в воскресной тиши, наступающей после работы, пустые и ждущие, всемогущие, те единственные, которыми творится история. Родина — это руки, на которых ты можешь плакать. Они спрячут лицо твое, мокрое от слез и от пота. Они могут тебя приласкать, защитить и согреть. Но могут еще положить эти пальцы на горло и стиснуть. Каждый день я повязываю галстук, каждый день я думаю об этом.

Ослепление

(Перевод Б. Слуцкого)

Какая темная ночь! У реки в саду зажгли лилии, засветили серебряные рыбы в пруду, а земля трясется от топота. Переместимся! Постоянно одно и то же: вращенье глаз, колеса, поднимающиеся и опускающиеся, сосредоточенные и поглощенные собой, неспешное движенье вверх и паденье. Какая темная ночь! Спать, подложив руки под голову, и думать о чудном мгновеньи, когда покидаешь землю, о нематериальном теле над планкой! Тогда исполнено глубокого смысла даже брошенное на лету слово, тогда небо ближе, земля дальше, лицо в звездах и совершенно невероятно, что у деревьев есть корни. Будет это или не будет — все зависит от единого мига! Под холодным дождем перед самым рассветом калеку втаскивают по лестницам, как рояль, деревянные ноги перешагнули порог, руки поискали на земле и нашли, уложили на полу головой к голове, поклонились. Сейчас здесь та минута, в которой лежишь там, где пересеклись диагонали комнаты. Ты — точка этого пересечения, ты все видишь из своего укрытия и в тщетной злости трясешься, как световой пучок, как воздух над зреющей нивой. Плоскость не сместится. Не увидишь в ней ни солнца, ни дождя, ни себя самого. Стоячая вода, стоячая, с пылающими рыбами на дне. Но в том же направлении, дальше, на расстоянии взгляда, ноги женщин идут за гардиной, словно бьют в веселые барабаны, ноги мужчин, упругие, целеустремленные, перебирают под собою землю, как большой велосипед. На булыжниках города, на дне океанов, в текучем металле звезд, в блестках песка, в папоротнике, обращенном в антрацит, — всюду, всюду следы человека. Босые ноги ступают по моей комнате. Тьма висит за окнами, как негатив, тщетно ищу себя на этой пластинке. Ночь падает, как подстреленная птица, слева и справа звенья бомбардировщиков, вода и воздух вздымаются в небеса, с неба наземь рушится колокольня. Увидеть Неаполь — и умереть! Посетите Капри, свадебная ночь бывает один раз в жизни! На перроне лежит голый мужчина в цилиндре. Невесте его не дождаться, поезд движется. Ne pas se pencher en dehors, nicht hinauslehnen, ё pericoloso sporgersi, не высовывайтесь из окон: на перроне лежит мертвый мужчина в цилиндре, шаферы смеются дурацким смехом. Дальше вода, поднимающаяся к говорящим устам, дальше мутное, затупленное, погруженное в ночь острие дождя, под ночью скачет, как лягушка, мужчина с яблоком и, схватившись за ногу, кричит: «Все вещи, подброшенные вверх, возвращаются на Землю, отнюдь не напротив…» А ведь в самом деле, мы могли убедиться в этом: сила притяжения стали к лицу ребенка, сила притяжения бомб к тротуару! Но эти лица блекнут в альбомах и тускнеют в сознании. Однажды пополудни мы садимся за стол и, исполненные покорности, открываем альбом, нащупываем по памяти память; ничего, ничего, пробелы, словно написали на оконном стекле: люблю тебя — и стерли рукавом, словно их никогда и не было, минули Тамара, Татьяна, Теодор, Тереза, Тибор, Тихомир, минули Магдалена, Мальвина, Марсель, Марек, Моника, минули Адам, Абель, Анна, Алена, минули, а сталь осталась. Тихая и кроткая, не оскверненная, как коза перед зайчиком на рассвете во тьме зеленого клевера под белым флагом облака, реющего над полем, ослепляющая, как тело женщины, которая в силоновом купальнике выходит из озера. Лес поднимает сразу тысячу черных кларнетов, чтобы сыграть, но ты, как и положено, падаешь лицом вниз. Спасись от касания, спасись от видения света, давно предчувствованного. Босые ноги ступают по моей комнате, невидимые босые ноги. Выходит солнце, на полу — иголка. Будь у меня здоровые пальцы, я бы поднял иголку, будь у меня здоровые руки, я бы поднял мир! Поворачиваю голову, все время одно и то же: колеса, поднимающиеся и опускающиеся, сосредоточенные и поглощенные собой, материя в движении. Поворачиваю голову, но тебя нет. Слезы и свет, пыль и печаль. Гудящий город вступает в мои зрачки, дома и башни, стекло и подъемные краны, бассейны и сальто над бассейнами, пурпурные мотоциклы с блондинками в колясках, но также и все забытое, и все замечаемое разве случайно. Я сам — город. Мои руки шлифуют хрусталь — и они же гнут подковы. Я сам — город, миллион бегунов пробегают во мне свой марафон. Сквозь стенки аквариума бьет темно-зеленый свет. Недвижная белая рыба повисла в небе, как дирижабль. Но я прохожу сквозь воду, сквозь камни, сквозь молчащий лес в сантиметре от окна, из города, где расцветают настоящие и желтая пчела вылетает из комнаты, и, точно следя глазами за ее полетом, прозрачным и легким, я отражаюсь.

Беспокойство

История травы

(Перевод Ю. Левитанского)

Олдржиху Микулшиеку

Это хотели б вы видеть, тот фосфор! Ту лужайку, светящуюся, как часы, показывая весну. У нее еще мягкие икры, еще мышцы будут болеть, а уже промелькнет на склоне ее зеленый кабриолет, о, убыстрение трав! И хлорофилл! И весеннее прорастанье! И двести тысяч глупостей прочих! Голова от этого не заболит у вас вдруг, и трава уже в следующий входит круг. Запой веселое что-нибудь, запой, да быстрее! Испуганные, как олени, На глазах у травы стареем. И это уже не гоночный автомобиль, громыханье весенних моторов, безумство трибун! Здесь имеется лишь авто печальное с пивом, из которого выбрасывают зеленую бутылку с пеною в горле, жеребята, луговые лошадки, изображающие галоп. Раз и два, колени

выше, петь! Так дожил человек до тыщи лет. Все он должен был бежать, обгоняя с пеной в горле, не спросил его никто: «Почему?» — или: «Куда?» И кто спросил траву, куда она растет и почему? Кто спрашивал о жизни ее внутренней? Кто перевел хоть стебелек травы на человеческий язык? Нет ничего, одни огонь и дождь. И трудится трава: над норами кротов, и над могилой, над могилой, и слышит стоны моря, и слышит шум в аорте, превращает пожары солнца, бред воды и превращает мертвое в живое, в страданиях ища законченную форму. Написаны уже история всех войн, история филателии и футбола. Историю травы никто не написал. Да это и не важно с ее точки зренья. Ее история длинна и непрерывна. Преобладают в ней экспрессы, и в гриву конскую вгрызается наездник. К ней золотая упадает голова, и не один в ней петушок свой гребешок посеял, о, ей знакомы блуждающие звезды! Траве известно, сколько стоит кровь. Ей помнятся любовные все ласки, измены или зверские убийства. Но у травы терпенье есть и чуткость. Она прикроет все. Она молчит. Вам на нее взирать негоже свысока. Траве известно, отчего зубная боль у мертвых, траве известно все о жизни и о смерти. Ей ведом точный перечень надежд и слез. Она сумела рассчитать ваш облик завершенный, вас подчеркнула зеленью и ждет. Однажды все пойму и связь явлений тайную открою Иди, мы выйдем в темноту услышать родовые муки трав и в черноте учуять корчи корня, разрывы клеток и кипенье соков. Уже я понимаю все, как будто сам я был травой. Ты руку положи на спину ночи, послушай хорошо, что я скажу: Нет ничего, одни огонь и дождь!

Колокола в воскресенье

(Перевод Б. Окуджавы)

Колокола, колокола на воскресенье. Бронзового ангела скольокенье, распахнувшего свои большие крылья, белые-белые, как лилия. Колокола веселые, печальные, задумчивые, строгие, отчаянные. Чистые июльские колокола, их музыка мой сон разогнала. Лязг буферов, как грохот колокольный, толчок — колокола, движенье — звон… Я вслушиваюсь в этот звон невольно, в гудение и грохот погружен. С колоколами слито все, наверно. И солнце, как горящая цистерна, раскачивается манерно, расплескивая колокольный гам… И в этой суматохе напряженной я вдруг тебя увидел обнаженной, с ладонями, прижатыми к щекам… Я выдам тебе тайну: за речным поворотом ухнул гудок над белым пароходом, тихая яблоня листву свела, и ты, словно птица, в листве той спала. А мир был весь чистый от пят и до кровель, сирень была дешевая, пыльцы было вдоволь; весь мир был зеленый от трав до звезд, и месяц висел, как мышиный хвост. А ты тогда девчонкою была… С небес опять лились колокола. И крестный ход торжественной рекою стремился вдаль. А ты цветы рвала и их бросала белою рукою под гул, под топот, под колокола. Учитель твой закона божьего, блондин, цветок один поднявший, с улыбкой в кабинет тебя препроводил и усадил на острые свои колени… …Бас псов, плеск водопадов, кошачий глаз пристрастный, детей, которых мучают, протяжный крик… До бога на коленях странствуй, чтоб стал святым твой лик. Она мне нравится! Остановитесь! Колокола, колокола… Ах, этот звон… Везде и всюду он, как будто тысяча богов трубит в тромбон! По комнатам резко запахло хвоей. Жала ножей ощутил я спиной. Входил в меня лес, неторопливо, как автомобиль, статуя над мостом, река, яблоня, заселенная птицами. Зеленая мельница лета махала крылами, молола, молола, молола вот это: «Повторите мне это еще раз…» «Чем приятно заняться в летний вечер, а?..» «Отвечайте на вопросы обстоятельно…» Но молчала. Всему уже научиться успела, но молчала. Ветер перелистывал учебники. — Repetez-moi cette phrase encore une fois… — «У вас прекрасное произношение, барышня… — — Je vous adore… — Я вас боготворю…» Мужчины… — Un, deux, trois, quatre, cinq… Один, два, три, четыре, пять мужчин в гараж ведут печальный лимузин моего детства… Да что с того? Ведь мы не дети. Мы знаем, как звонят колокола потерянного лета. Мы знаем, как это бывает: распахнуты ворота золотые, за ними эта женщина стоит, за нею колокольный звон плывет, бьет колокол все лето напролет… Мы знаем, как звонят колокола под осень, когда окно распахнуто, чтоб выброситься прочь… Да пользы что с того? Общеизвестно было в школе: шлюха… старо как мир… Нам говорили в школе: «Что электричество — мы, собственно, не знаем…» А это, может быть, когда ее с земли руками поднимают… — А прошлым годом, господа, тот пьяница… рождественский подарочек… А город только на нее смотрел, как там она, раскинув руки… Ну и гнусность!.. Она всегда жалела снег, когда нам наставало расставаться… Оплакивала бабочку погибшую, раскачивая голову в ладонях… Потом (наверное, больная) с моста — и головой о камень… И про нее забыли… Все так же вертится Земля с весны до лета, с лета до осени, т ак же тучи свои покрывала набросили, так же солнце в зенит уплывает, паля… так же смотрит оно с высоты и на тех, что любили, и на тех, что предали… С той поры много осеней промелькнуло. Это было давно. Колокола молчали. Лишь однажды, как раз перед самым рассветом, бедный ангел, устало махая крылами, пролетел над уснувшими крышами низко-низко… Небо ахнуло и зарычало, реактивным откликнулось гулом, и воскресные колокола от испуга в четыре утра разбудили меня.

Календарь

(Перевод Б. Окуджавы)

Январь, февраль, апрель, июнь… Времени биение. Люби меня по-настоящему хоть одно мгновение! Услышать бы, как из горла ночи кровь бьет, как куница с ворчанием эту кровь пьет. Сделай так, чтобы неутомим желтый огонь в печи бушевал, ликуя, чтобы шло чередование весен и зим в продолжение одного поцелуя. Выбери меня губами из горсти, словно косточку вишневую, и в себе взрасти. У земли и у трав умоляюще ищу корней. Я тот парень, что столкнулся со звездой своей. Мне с тобой хорошо. Вот и я в небесах побывал, вот и я райских врат недоступный порог обивал. Звезды гаснут. Колышется мрак. Запираются двери. Спускают собак. Но еще прежде сна ты меня под подушку к себе положи. Я прекрасно врасту в твои волосы ниточкой ржи. Ночь висит, как летучая мышь. Синеет звезда. Сохрани ты меня для себя ну хотя бы до рождества!

Запрещенная любовь

(Перевод П. Вегина)

1.

Запрещенная любовь, созревание плодов, над камином дым. Июль, купальщик в плавках. Он вычернен, как галка. Мне перья губы очернили. Луна тверда, как золото. На горло горизонту упало солнце, как секира. Капля твоей крови, цвета сажи брови, во мне твое лицо горит! Бледнеют звезды, тают, я к звездам улетаю, черный, словно трубочист. Запрещенная любовь, знамя лета тяжкое, ночь, в которой сахар загустел горяч, смарагд трав. Под язык меня спрячь, буду для тебя — рубин, диамант, топаз, корунд, буду я тебе грубить. Это потому, что ты со мною ласкова.

2.

Черные мысли бродят в голове, словно черная вода или черный пес. И как черная лиса, лает лес. Только одна женщина светлым-светла. Черная зависть! Черная совесть! Светлая луна, светлые друзья, светлая, светлая, веселая осень! Я им лгу, как книга. Завидую им. Запрещенная любовь. Над камином дым.

Осень

(Перевод Б. Окуджавы)

Сойди с ума. Сто раз упейся… Осени влажные руки лежат на твоих плечах. Осень просит огня. Мышка серая молча на ее рукаве восседает. Осень молится: «Не уходите, купите рубины осенние!» Не отказывай ей, а иначе она тебя купит сама. И уже не избавишься от шагов ее вкрадчивых за тобой и в тебе… Ах, куда же уйдешь без причины? И когда ты уснешь, будешь слышать, как осень заводит часы, как боится, что вдруг запоздает. Поезд резко свистит, над дворами летя, как последняя птица. Человечек нелепый, ты впиши себе все: счастья было премного и страха, да и золотом осени были карманы набиты. Все записывай! А осень тебе подсчитает и итог подобьет. На полгода начинается тьма. Возвращаются моты с рубинами к дому. В глине чавкают цепи. Мост над водами треснул, как щепка, под тяжестью слова несказанного. Даже страшно. Кто-то шлепнул ладонь о ладонь… Это осень свои золотые с ладони и вновь на ладонь перебрасывает, пересыпает на ладонь с ладони своей.

Зима

(Перевод Б. Окуджавы)

Зимой все вещи чище. Лес, поле. Снег бледно-голубой до боли. Зима собирает потоки смол, и вихрь с деревьев платье срывает, и зверя где-то во мне пробуждает. Приходит ночь, и объектив луны вращается на все четыре стороны, со всех сторон ее фотографируя. И вот уж темно-синей становится зима Моя зима белая. Ветры случайные тихо тявкают из-под дверей. Моя зима добрая. Отчаянье выбросьте, словно хлам, поскорей! Вверх, на берег крутой, с разбега во весь свой рост… Моя зима — нежность, блеск снега, сияние звезд. Есть зимы, разные. Я вспоминаю розовую зиму твоего тела. Розовой зимой я надышался. Белая зима мне надоела! И я, как подводная лодка, устал. Мне нужен глоток воздуха прямой, как нож. Острым волосом черной зимы надрезать палец, чтобы капелька крови человеческой, красной скользнула на снег.