Прикосновения

Валек Мирослав

Сентиментальное Рождество

(Перевод Б. Окуджавы)

Ну вот и подкатило счастливое рождество. Сироты, как вороны, сотнями замерзают, когда океаны белые на белый мир наползают и солнцу уже не хватает сияния своего. Тяжелые звезды из олова низкое небо льет, у самого дома волчья стая качается… Ах, моя милая, еще мы успеем отчаяться! Давай-ка лучше попробуем горный пахучий мед. Желтым глазом тебя озираю, осматриваюсь кругом: сумасшедшая музыка, волчье пение, и на задние лапы становится дом… Для тебя — и любовь, и мимозу, и гром! Ты люби меня! Будь, как полночь, влажна, как колодец, бездонна… Я — как солнце, вдруг вспыхиваю и сгораю до дна исступленно. Разбухает река. Ледяная покрышка светла. А моя голова скоро-скоро коснется стола. Тонкий месяц изогнутый там, за окном, ее режет… Сад в крови, слышен гром, утро брезжит. Дьявол в печке играет с огнем, слышу я кочерги его скрежет. Продолжается счастливое рождество, с медной музыкой колоколов вместо грома, как счастливое волшебство возле дома. Блохи рыжие скачут из печки на землю, звеня. И на нежную шею рассвета зудится рука у меня. Стены поголубели. И стали легки две ее алебастровых тонких руки. Нет, не то. Две руки ее, кроткие, нежные, две овечки волшебные и белоснежные вдруг сошли с моего удивленного тела. Небо вспыхнуло и погасло, и земля из-под ног улетела. Аллилуйя! Я прекрасно спасен! Медный колокол бьет, звон, звон, звон. Город весь этим звоном его занесен. Ах, наверное, молодость это больная прокричала, блаженствуя и проклиная. Этот звон, этот звон, этот звон. Эта боль от стремительной скачки, погони, как

усталость, горька и, как пряник, сладка. Было белое рождество. На ладони черный снег с белым снегом смешались слегка.

Стихи

(Перевод П. Вегина)

Лацо Новомескому

Их нет! Как будто не было! Как будто все не в счет. По коридорам мыслей черный гроб несут, но это их нисколько не гнетет. Ведь ночные мельницы поэтов крутятся. Ах, моя голова — корзина из прутьев: что намелет — тому простыл и след. Ну и что ж! У месяца дешевый свет. Так видишь ты, поэт. Все луны отгорят. Нынче балансируй на солнечном луче. Ты сегодня мяч, забитый в офсайде. А душа — как камера в мяче или как зашитый в шкуру собственную пес! Отзвонили, отзвонили. Все тетради на допрос.

Смерть кроликов

(Перевод П. Грушко)

Воскресным утром, после завтрака, когда в камине на мышиных флейтах наигрывает зимний ветер, воскресным утром, после завтрака, идти по хрусткому снежку туда, где клетки. Перчатку снять, ошпарить ветром кожу и нацепить перчатку на забор, как только что отрезанную руку, курить у дверки. Потом просунуть мерзнущие пальцы и вместе с дымом выдохнуть слова поделикатней, похитрей, послаще, немного посочувствовать, покрепче ухватить за шкуру, рывком поднять над теплою соломой. Воскресным утром, после завтрака, услышать едкий запах. Взять в левую, держать вниз головой, коситься на коричневые уши, поглаживать по шерсти, подуть, поднять и — правой! — ударить по затылку. Еще раз ощутить рывок, попытку к невозможному прыжку, почувствовать, как тяжела рука, как появляется слюна под нёбом, как небо кроличье разверзлось и горсти шерсти падают с него. Все кролики — голубоватый венский, большой бельгийский, завитой французский и пегий чешский, любой бастард с какой угодно кровью, — все умирают так же бессловесно и с той же быстротой. Молчать, нахмурясь, в понедельник, во вторник размышлять о судьбах мира, а в среду и в четверг изобрести машину паровую или открыть новейшую звезду, а в пятницу мечтать о том о сем (о голубых глазах не забывая), неделю напролет жалеть сирот, цветами восхищаться, в субботу выкупаться докрасна и на устах твоих уснуть спокойно… Воскресным утром, после завтрака, услышать запах кролика…

Любовь в гусиной коже

Ода вечности

(Перевод Ю. Левитанского)

Какой-то день, день лета, когда пчелы настраивают в ульях пианино, когда вода не принимает никого и стать ничем мечтает дождь не без причины. Есть что-то большее, чем музыка, в вещах, когда уж окрыленные мужчины из заводской вдруг вылетают черноты. Вступи в нее — бессмертным станешь ты! Известно это: черви — они-то все испортили! Все в глине копошатся, часы заводят в дереве. И кланяется дерево, и тихо в осень пятится. Покинуто. Одно. Оно отдаст вам вечность за сочувствие, за ласковое слово, за чье-нибудь лицо, что сумрак не укрыл. Гром. Аплодисменты голубиных крыл. Падение расстрелянной звезды. Падение звезды. Паденье без начала и конца. И слышен дроби полет вкруг божьей главы, и снежно в душе бузины, как в душе скупца.

Четвероножки

(Перевод Б. Слуцкого)

Было нас двое. Искали мы двух. В четверг вдруг бог испустил дух. В четырех измерениях божьего ока Четыре ангела задрожали жестоко. Что-то будет. Запахло ужасом в нашей стороне. Извините за помехи. Не по нашей вине. Кто-то кого-то кличет. Где-то раздался колокольный звон. Какой-то глухой тычет Пальцем в глухой телефон. Ошибка! Ничего не было. Тихо, как после смерти. Как если бы кто-то босой Ходил по ночному небу. Слышу невидимую нагую ногу, Колотящую в дом. Некто стоит вниз головой над нами, Некое насекомое интеллигентное, но гадкое. Под присмотром телевизионного бога Бьюсь в миллионный раз над загадкою. Меркнет божье око. Вселенской усталостью гудит его ухо. Век, Сердце твоего абсолютного духа Бьется глухо! Твое знамя над толпами — Пустой рукав, О, твоя невидимая и тайная рука Душит тебя, тебя сжимает. Невероятные кони психоанализов копыта во мне поднимают. Размножаюсь. Пришел мне карачун! Ржу про любовь. Не понимают. Я уже табун. И я одинокий голос в ночной тишине, Плачущий над убитым. Я боль травы под копытом. Вечности ближе рубежи. В божьем оке опускаются веки. Какие-то люди форсируют реки — Чужие мужи. Бегут какие-то неправдоподобные и чужие мужи. Это я. И что-то во мне, Что-то с окрыленной душой предателя Превращается, Стонет Издалека, как со звездных высот. И открывает свой — в клеточку — блокнот. Алея, алея, Алея, беда, беда aleaiactaest! Но мир Продолжает рассевать семена, Любит мир, Как бы там ни скрипел протез. Он проходит шагом прекрасных невест, Сквозь горящий воздух, их платья — асбест. А над городом — призраки. Они сыплют свои — из серы — цветы. Плечи расправить, Ноги заставить Шагнуть к окну И свои четыре лица прижать к стеклу. Пусть горят, как четыре свечи В доме самоубийцы. О боже, небо! Дрожит шатер цирковой У веселого клоуна над головой. (Твист, твист…) Ночь, прекрасно кровоточащая И, как аллигатор, зубы точащая. Четырежды включался свет, Четыре раза тявкали рояли. Изблюю тебя, вечность! Ты душишь меня, как кровь! Гармония сфер, я тобой пережрался! Задираю голову! Четыре миллиона солнечных систем И четыре звезды, Падающие в четверть четвертого. Чего-то нет. Чего-то жаль. Все подсчитано. Все в порядке. Понедельник, вторник, среда… В четверг вечером мне страшно. За окном индиго ночи, И за ним четыре неба И четыре луны! И четыре заката солнца! Слышу, как плачешь на четыре гласа. Мир четвероног! Вы, Балерины, Канатоходцы, Кровельщики, — Ложись! Пришло время встать на собственные ноги! Руки по швам! Сдавайтесь! (Ночь подкована луной. Бьет копытом бес шальной В желобе продолговатом. То падение звезды, Шум расстрелянной звезды, Шум. Отче наш, Который ecu На небеси, Выпьем! Твист. Аллилуйя. Твист. Монашки беглые и ангелы падшие. С высоты пение сладчайшее: «Тряпки, кости покупаем».) Скипидаром и статуями Площадь полна. С нее смывается чья-то вина. Столько крови от солнечных пятен И столько солнца от поцелуев! Деревья завалены до верхушек. В воздухе, где статуи азартно режутся Возле звереныша твоего бока, Светится мое электрическое око. Опусти монетку, кнопку нажми, Мою оранжевую слезу подними. Ах, нет. Своим янтарным безумьем слезится лен, Он пропадает, И желтые слезы желтые пчелы роняют. Ах, нет. Ты уж не та. Время летит и пьет из лета. На тропинках Осень скрипит золотом. О, Джульетта, Вечная любовь в головах роботов! Универсальные любовники на углу твоем Предлагают тебе каждое утро Сорок четвертый прием Чистой любви, достойной и мудрой. Железо коснулось, и кожа вздулась. Не понимаю и в толк не возьму — Твои мужи ушли в абсолютную корчму, Даже не помеченную на карте, Пиво пили, под стол сползали. До смерти буду помнить пожар, Чьи языки тебя лизали! Что делает эта машина с тобой! О огонь! О горящие содомские здания! Ты — только чистая страсть В его точном сознании. Я жду тебя дома. Линии дождя Параллельны. Словно во сне. Так неспокойно. Так тоскливо. Как будто где-то постоянно растут Слоновые уши, Как будто коленки всего мира Стоят на горохе. Дождь и дождь. Его линии параллельны, Точь-в-точь как волосы у мертвых. Где ты так долго? И кто ты такая? Было нас двое. Искали мы двух. В четверг вдруг бог испустил дух. В четырех измерениях божьего ока Четыре ангела задрожали жестоко. Что-то будет. Запахло ужасом в нашей стороне. Извините

за помехи. Не по нашей вине. Как-то тихо. Как-то слишком тихо. Словно после сотворения Нуля. Словно кто-то задыхается. Словно кто-то только газом дышит слишком уж давно. (Было слишком голубым небо в это лето…) Куда сегодня вечером? Куда сегодня вечером? Смотрю в газеты: Конец мира, отменяется кино! Кто-то за дверями позвонил. Нет, нет, нет! Я лицом в ладони упадаю. Тишина прозрачная, как хлорвинил. Кто-то за дверями позвонил? Я молчу, как будто пропадаю. О расставанье! О четвертованье! И под горами пепла, Ах, под горами пепла, Под копытками козлят, Под сладким смрадом ягнячьей кожи, Под огнем, под огнем, Под шерстью паленой Моих пальцев отпечаток закрепленный! А четвероножки И четверчата Четверке любовников кричат: «Убить!» Почему, кого? Четырежды зачатая Любовь Четырежды верна одному. Железный флюгер на крыше, Крутясь на четыре стороны света. Стремится взлететь повыше. О, невидимые крылья Безногой смерти!

Ода богу животных

(Перевод Ю. Левитанского)

Животные, клянусь языками вашими, вашими зубами, вашими языками чуткими: вселенная пуста! Что будем делать? Кого убьем? Куда спрячем кости? В себя, животные, спрячем в себя и все остальное — на животное тяжелее, легче на человека. Как после казни, свалены в кучу кровавые плащи деревьев. Леса разбрелись с ободранной кожей. Теперь навсегда одиночество, на веки веков фиолетовая татуировка дождя Милость, животные, я вам напомню о бессмертье майских жуков! Не покидай нас, гордая жаба, улитка, молись, заступись за нас, хранительница церковного серебра. Где он, бог? Транзисторный бог, электронный бог? Пусть он явится, бог, ему отпускаются наши грехи! Коршуны, барсуки и лисицы, признайтесь, должен же быть какой-нибудь бог, глухонемой ли, слепой ли, ответственный бог! Слушайте, мухи радужные, вашего бога невидимого стащим с божьих небес за восемь радужных ног! Ты услышь нас, милостивое насекомое, помаши своими ангельскими крылышками, вы ответьте нам, вошь цикламеновая, Вы и есть бог? Во имя вечной славы животных — вы арестованы!

Ода любви

(Перевод Б. Слуцкого)

В то мгновенье меж ночью и днем, когда землю вращают на штофе пивном, когда наконец и ад отдыхает, блохи напились бесовской крови, и блошиный черт не чертыхает и спит в перьях черных кур, и мелют мак на лбу у глупца, и с пшеничных волос летит пыльца, и вверх ногами становятся вещи, и женщина плачется, веще скандирует дым. Что, когда, с кем, с каким… Что-то стучится в яичке. Чей-то голосок шепчет: «Войди!» В чьей-то головенке трясутся шарики. Какой-то мужчина там повис в петельке словечка. Крысиные зубы грызут небушко. Умноженье вещей. Столкновенье льдин. Нежность, от которой земля кружится. Любовь в гусиной коже ужаса. Ночь влажна, словно после соития небесных тел. Любовь — как небо. И лунная тень. Воздух, оттачивающий грани ромбоида. Зловещая музыка стекла. И тьма, и тьма аж до самых костей, почти так же бела… …Бог монтирует из запчастей новые тела.

Песня

(Перевод Б. Слуцкого)

Вечер стелет тебя, белизну. Я устал, как конь, влачащий луну высоко в гору, до самой вершины. О гномы, которые ловят тебя в лунках следов оленьих копыт! Только их галоп на свете есть, только кровь быка на свете есть, только танец вкруг фалла на свете есть. Молись же слову, несущему месть. Нагота лета свирелью волнует меня порой. Нагота лета, твои служанки, твой босой король! О любовь! Нога та, что топтала меня порой, постой! В этой песне найдем и поболе: дым, огонь, вода, поле, звезды, дорога сквозная… Постой, ты видишь, что я не знаю! Зубчатый месяц вращается. Ночь на корточках над городом испражняется.

Гибель «Титаника»

(Перевод Ю. Левитанского)

Итак, уже мертв Джон Фицджеральд Кеннеди. Это столь абсурдно и невероятно — камни задом пятятся, словно раки, и толпы в рот воды набирают, и море шумит совсем непонятно, с конца начиная читать Гомера. Все это в последний миг перед открытием Америки Ганнибал не перевалил еще через Альпы, еще не продан препарированный мозг Эйнштейна и Аттила, бич божий, не выступил еще в ООН. Но время летит, и небо чавкает челюстью, навязчивы представленья Вильяма Шекспира, доги датских принцев, как замки заржавленные на воротах судьбы: Быть или… Нет! Ранее, нежели успел он спасти капитализм, капитализм преподнес ему прекрасную жемчужину для галстука. О Каролина, окарина детства свистит фальшиво. Не работает время на нас. Нет! В лачугах существованья, настолько маленьких, что можно их застеклить мушиными крыльями, долго разгадываем клинопись наших жизней, и ночь за окном выкрикивает согласные ужаса, и вода непрочитанная подписывает молчанье. О бледная и горячечная осень шизофреников, миру нужно немного нежности, пусть запылает, пусть падает, пусть зажжет свои сверхракеты, пусть приснится ему звезда с парашютом! А у мира шнурки развязываются то и дело, и он спотыкается на комьях глины, и его встречают орлеанские девы, мессалины и жакелины, миру стыдно за свои ноги большие, ему некогда, у него в голове свои Фермопилы и свои динамиты, а в руке первобытные спички. Погасни, усни, моя маленькая. Буду трижды гадать о подарке рождественском… Что же дарят, когда вся земля подобна рождественской елке, на которой бензиновые монахи вспыхивают, как елочные шутихи, и на которой бравые парни-техасцы повесили шоколадного негра — съедобно ли, дорогая!? Зима. С абстрактного неба — снега паденье. Приближается ледниковый период, эпоха переселенья людей и животных, автоматизированная вплоть до последней пуговицы на шубе сумасшествия, куда я кутаю тебя голую, о звезда стриптиза, мадонна продажная — правда! Что ни день — землетрясенье. Каждый день какая-нибудь гибель «Титаника» То и дело на поверхность всплывают лифчики и фиалки, постели и перстни, идиллии, дикости, идиоты и бруты, что ни день — какая-то суша опускается в ком-то на дно! Слава! Закончили атомный Ноев ковчег и Голема, кибернетическое дитя человеческое. — Слава Голему, и слава творцу! — в мире раскатывается. У творца голова раскалывается. Гигантский ускоритель времени гудит в его голове. Обратно! История кружится в нем. Обратно! Луна, нуль на небосклоне, освещает уныло век внутреннего палеозоя, комфортабельную пустыню из поролона. Это место, где мертвые сходятся пить чай из акации. Здесь на плече отчаянья плачет ветер и суставы ночи хрустят. Дорогие усопшие мучаются от ревматизма. Смерть — это лишь одиночество на полтона ниже, время для размышленья на досках дубовых. Топни ногой! След от подковы наполнится черной водой, возвещая крушенье дерева. Там, где-то в тебе, плывут корабли тяжелые, что есть мочи пытаясь взлететь. О тяжелые сны! О тяжелые крылья печальных диких гусей! Не стучи. Не откроют. Жизнь такова. Так гудит под крышкою гроба лоб, так легко загорается голова. И готова пытать огонь… Ради бога! Смерть уравняет все! Не предавайся гордыне! Смерть конца не имеет. Только начало. Бывает, неделю не разжимаешь руку. Боишься. Там светящиеся души мертвых коней облетают время… Сколько времени? На какой звезде? Я не знаю. Они жесткими хвостами сдирают с неба седьмую шкуру. Хвосты их пылают, стеная, в озера падают кометы пурпурные, смычки Паганини, бритвы! Приложи-ка к горлу свою эпоху, чтобы ты ведал, как глубоко она, кровь живая! Целыми неделями не разжимаешь руку, мучит тоска ожиданья: что там увидишь? Ничего, вот что страшно! Итак, уже мертв Джон Фицджеральд Кеннеди. каменный ангел капитализма, символ, метафора, человек! О, как отворачивал голову конь в похоронной процессии, как все плакало в нем — лошадиною чистой слезой он пытался, Америка, смыть твой позор, Положило море на берег перчатки черные. Тишина, от которой горб у мира растет. Тишина, тишина. И руками прикрыты глаза. — Зарешеченный город поник головой в этот час, заметался, как зверь от ночного переполоха. Не спешим ли? Работает время на нас? Это наше столетье и наша эпоха!