Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

Якименко Антон Дмитриевич

Мне передали, что ради насмешки Чувилев копирует начальника штаба… В столовой, прежде чем съесть помидоры, приладит к лицу гримасу и скажет: «Фу, гадость!.. Съедим ее». И съест. Или, зная о том, что Рубцов очень брезглив, насадит на вилку кусок с тарелки соседа, откусит и положит обратно. Или возьмет со своей и даст откусить. Рубцов, бросив еду, ругаясь, бежит из столовой. А людям смешно.

Я строго сказал Чувилеву: — Знаю, не любишь его. Но уважать обязан. Твои неумные шутки вредят делу: ты подрываешь авторитет начальника штаба.

Чувилев

сердито дернул плечом.

— Авторитет… А был он? Рубцова не любит весь полк.

Звонит телефон. Начальник штаба шагнул к аппарату. Слушает. Согласно кивает: «Понял».

— Товарищ командир! В воздух восьмерку по графику.

Сегодня с рассвета звенья из группы «Меч» дежурят по. графику: ожидаются крупные схватки, срочные вызовы в бой.

— По графику? — смотрю на часы. — Еще двадцать минут.

— Вылет немедленный! — торопит меня Рубцов. Понятно. Куда и зачем, разберемся потом. Говорю: «Дайте команду на взлет Чувилева».

Звоню в штаб дивизии, прошу пояснить задачу. Мне говорят: группа соседней части встретила немцев, завязала воздушный бой. Им на помощь посылали звено Иванова. Бой продолжался десять минут. Иванов возвращается. Боеприпасы израсходованы, горючее на пределе. Надо его заменить — предполагается новая схватка.

Задача ясна. Каков мой арсенал? Четверка идет домой. Восьмерка сейчас взлетит. Резерв — шесть экипажей: я и те, что были со мной на штурмовке. Звоню на стоянку, спрашиваю, готов ли самолет Черкашина — в бою ему пробили руль поворота. К телефону подошел Виноградов, сказал: «Готов». Говорю начальнику штаба:

— Шесть экипажей в готовность номер один!

Восьмерка Чувилева рулит на старт. Не пара за парой, а сразу все вместе. Никак решили взлетать группой? Точно, решили. Время сокращается, но где они разместятся? Полоса-то на Тоненьком — ленточка. Ну, Чувилев! Держись, если кто-нибудь подломает машину. Мало тебе не будет!

Остановились. Взвихрили пыль. Понеслись по взлетно-посадочной. Пошли в набор высоты. Будто невидимой нитью связал Чувилев свою восьмерку. Отлично идут, как на картинке. Силен Чувилев! Летчик хороший, коллектив умеет спаять, а с дисциплиной не ладит. Учудил недавно такое, что уши вянут. Возвратясь с боевого задания, рулил мимо штаба. Видит: окно раскрыто, у окна Борис Иванович Рубцов. Притормозил самолет, развернулся хвостом к штабу и пустил такое облако пыли, хоть святых выноси.

Опять был разговор. Клялся Чувилев, божился, что ямку обруливал, что, дескать, нечаянно все получилось, но я-то знаю его. Пришлось наказать — записать ему выговор. Обиделся за то, что строго с ним поступил, за то, что не поверил ему. Смотрел на меня такими глазами, что я невольно подумал: может, зря поругал, незаслуженно? Более часа совестью мучился, и вдруг мысль: «Схожу и гляну на ямку». А ямки-то и не нашел…

Эх Пашка, Пашка! Взять бы палку потолще да выбить из тебя пыль и мусор ненужный. И тогда бы, как говорил писатель Куприн, осталось чистое золото.

* * *

Возвратилось звено Иванова.

— Пойду, —

говорю начальнику штаба, — узнаю, как там у них дела. А вы позвоните Вергуну и передайте, чтобы он сходил на стоянку, побеседовал с механиками. Надо сократить срок подготовки машин к повторному вылету. Десять — нет, пятнадцать минут, не больше. Время на вылет из готовности номер один — минута.

— Замполит уже там, — отвечает Рубцов, — на стоянке.

Ну, что ж, тем лучше, думаю.

Вергун сам летчик и отлично понимает, что надо для успеха в боевой обстановке.

Издали вижу: кто-то, не дорулив до стоянки, выключил мотор, к самолету подбежали механики, катят его в капонир. Очевидно, подбит. С летчиком все нормально, иначе там суетились бы врач или сестра. Подхожу, из кабины поднимается Демин. Жив, здоров, невредим.

— Что случилось?

— Едва долетел, — отвечает летчик, стащив с головы пропотевший шлемофон. — Мотор перегрелся. Температура на красной черте, давление масла нуль. Думал, заклинится.

— С кем дрались?

— Со всеми. В воздухе было столько машин…

— Кто же тебя подбил? Демин пожал плечами.

— Сам не пойму. Атаковал бомбардировщика, и вдруг удар. Кто, откуда?

Ну что ж, не понял, значит, не понял. Попробуем разобраться. Подошел инженер эскадрильи Тумаков, собрались механики, техники. Начинают осматривать самолет. Нижний капот мотора в пробоинах. Капает масло. Остро пахнет бензином.

— Снимайте капоты, — приказал инженер. Минута, и машина раскрыта.

— Все ясно, — говорит Тумаков, — добиты трубы масло — и бензосистем.

Нагнулся, осмотрел нижнюю часть мотора, полез под самолет, к радиатору, затем — снова к мотору, посмотрел и зачем-то потрогал воздушный винт. Сказал: «Радиатор тоже пробит, — облегченно вздохнул, — но винт и мотор целы. — Улыбнулся: — Повезло Демину, к утру машина будет готова».

Так вот они всегда, наши техники, механики, оружейники и другие специалисты, которых называют не очень понятным и немного формальным словом — техсостав. Беспокоятся, чтобы наши машины были исправными; переживают — когда прилетают подбитыми; радуются, когда уходят в полет или стоят боеготовые. Техники — боевые товарищи летчиков, наши друзья, и нет на фронте друзей более близких, более преданных нам, чем техники.

Машина, ушедшая в воздух, — это честь и совесть механика, техника. Летчик ушел в небо, техник остался внизу, на земле. Но сердцем он вместе с летчиком. Вместе с ним атакует врага, вместе жмет на гашетку, вместе с ним возвращается. «Идут! Идут!..» — так сообщают о появлении самолетов техники. Никто раньше них не увидит точку на горизонте; с момента, когда летчик взлетел и скрылся из глаз, техник все время ждет, непрерывно глядит туда, где скрылся его командир, его боевой товарищ.

А как переживают наши механики, техники, как замирают их сердца, если вместо звена, вместо четырех самолетов к точке приближаются три… Как они молят небо, чтобы вернулся четвертый.