Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»
Шрифт:
Верно, Черненко дерется зло и отважно. На его личном счету десять-двенадцать сбитых. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Впервые вижу его таким: красивым, одухотворенным. Замечаю: майором любуются все, и больше всего «морячка» — миловидная девушка-воин из нашей технической части. Я не знаю ни имя ее, ни фамилию. Ее все называют морячкой, потому что она из Одессы, из рыбацкой семьи, и носит тельняшку. У нее красивые волосы, голубые глаза. «Как у Черненко», — думаю я и невольно вижу их вместе.
Что же плохого, если люди находят друг друга? Правда, Черненко
Время идет. Выступают один за другим летчики, техники. Ужин подходит к концу, я поднимаю стакан:
— Товарищи!..
Все сразу затихли, все глядят на меня, ждут, что я скажу. Я понимаю, длинная речь сейчас ни к чему — люди устали, хвалить никого не надо — хвалили, вскрывать недостатки — не время, мы скажем о них на разборе полетов, на комсомольском и партийном собраниях. А сейчас надо поставить задачу. Общую, на дальнейшее.
И вдруг в тишину врезается тонкий, вибрирующий гул приглушенных моторов, удары зениток, близкие взрывы бомб. Показалось, раскололась сама земля. Я гляжу в окно. Зловещее пламя, полыхнув за околицей нашей деревни, осветило полнебосвода тревожным мятущимся светом и сразу угасло.
Быстро, без суеты, без шума люди вышли на улицу, стоят около дома, молчат. Вдали затихает гул моторов бомбардировщика.
— На пустырь уронил… Можно не беспокоиться, — говорит Чувилев, и все возвращаются в дом, занимают свои места и снова глядят на меня, ждут. Я говорю:
— Друзья! Выпьем за чистое небо над Родиной.
Все поднимаются…
Когда погода нелетная
Середина января. Хитровка. Это небольшая площадка северо-восточнее Кировограда. Одним концом она упирается в небольшую деревню, другим — в Черный лес. Так называют лесок, наполовину сожженный фашистами.
Почти не летаем. Снег валит непрерывно. Иногда он кончается, но его сменяют туманы. Так они и чередуются. Кажется, этому не будет конца.
Черно в небе, черно на душе. Погиб Николай Черненко. Это случилось на третий день после новогоднего вечера, после его выступления, в котором каждое слово — безграничная вера в близость Победы. Вместе с ведомым он прикрывал Ил-2, когда тот корректировал огонь артиллерии. Его сбила зенитка, а может, и пулеметы. Даже на Иле опасно висеть над линией фронта. На бронированном Иле! А на Яке тем более. Каждая пуля, каждый осколок может обернуться бедой. Я говорил комдиву: «Нельзя посылать в такую погоду. На высоте пятьдесят-семьдесят метров летчик почти беззащитен. Его собьет любой автоматчик». «Надо», — сказал командир. Понимаю, что надо, но возможности тоже имеют пределы.
Гибель Черненко — рана в сердце каждого, кто его знал. Я видел, как плакали люди, техники. А мне и сейчас тяжело. Тяжело и обидно:
На следующий день погода внезапно улучшилась. И так же внезапно, с утра — боевая команда:
— Готовность номер один!
Комдив позвал меня к телефону, спросил:
— Кто поведет группу?
Я никому не хотел уступать этот полет. Чувствовал: мне необходима разрядка, необходима схватка с врагом. Хотелось бить, жечь, уничтожать. Это было душевной потребностью.
— Сам поведу, — сказал я полковнику как можно тверже, чувствуя по тону вопроса, что он хотел бы оставить меня на земле.
Взлетели в составе шестерки: я с Василевским, Коротков с Кузнецовым, Иванов с Сорокиным. К линии фронта пришли на высоте около тысячи метров.
Выше висела облачность. Бомбардировщиков было штук тридцать: пять групп по пять-семь самолетов. С разворота мы вышли на первую группу, ударили сбоку. Тот, которого я «окрестил», загорелся, начал скользить, сбивать пламя. Все закричали, перебивая друг друга: «Горит! Горит!» «Соскучились, — думаю, — хлопцы, давно не видели горящего немца, вот и радуются, торжествуют».
Первая группа фашистов беспорядочно сбросила бомбы, пошла в разворот от линии фронта. Мы повторили атаку. Я боялся, что немцы уйдут в облака, но они не ушли, просто рассыпались, и бой принял очаговый характер. Около каждой группы завертелось по паре Яков.
На преследовании я сбил еще один «юнкерс». Сначала уничтожил стрелка, потом перенес огонь на кабину пилота. Он маневрировал: снижаясь, бросал машину с крыла на крыло, пока не упал.
Немцы ушли на запад. Развернувшись, мы возвращались в район, где начали бой. Собрались. Погода начала ухудшаться, горючее подходило к концу, и мы вернулись домой.
В том бою, как сообщила пехота, мы сбили семь самолетов противника.
Через день или два на точку приехал Подгорный и предложил мне ехать на курсы командиров дивизий.
— На шесть месяцев, — не спеша говорил командир авиакорпуса. Он всегда говорит не спеша и негромко, обдумывая каждую фразу. Это его манера. Подумав, добавил: — На целых шесть месяцев, товарищ Якименко. Поучитесь, отдохнете. Воюете с первого дня и все время без отдыха. — Высокий, прямой, генерал смотрел на меня снизу вверх и, покачиваясь на широко расставленных ногах, говорил: — По окончании курсов вас могут назначить на должность комдива, минуя должность заместителя. Это, скажу вам, заманчиво…
Предложение было весьма неожиданным, и, пока генерал говорил, я думал. Я думал о том, что скажут мне мои летчики, мои боевые друзья, делившие вместе со мной и радость побед, и горечь утрат. Особенно те, с кем летал, воевал с сорок первого года — боевое ядро нашей группы: Чувилев, Иванов, Воскресенский… фронтовые товарищи, родные и близкие люди. Что скажут они, что скажет мне моя совесть?
Примерно так же, как думал, и ответил Подгорному. И добавил, что оставить людей в такое горячее время, накануне новых боев, — все равно что быть дезертиром.