Прими свою тень
Шрифт:
Конечно, я лгу себе, чтобы унять боль. Ничего нельзя вернуть и изменить. Я шел к своей цели и знал, что это важно и нужно для многих. Я говорил тебе и про ответственность, и про свой долг, и про иные умности, прикрывающие нежелание меняться и неготовность идти на компромиссы. Я хотел переделать тебя. Полагал, что имею на это право, находил, что благодарностью за сделанное для тебя в прежние годы можно привязать и удержать. Только все зря. Львы не бывают счастливы в клетках. Люди – тоже. Очень хочется написать:«Теперь я отдал бы все, чтобы…»
Только зачем? Я ведь не отдал, а ты, помнится, никогда не уважала жертв, о которых добродеи имеют наглость регулярно напоминать. Может быть,
И есть пустота. Раньше я высокопарно полагал, что отдал тебе свое сердце… Только нет, все гораздо страшнее. Наверное, у меня никогда не было настоящего сердца, но прежде я этого умудрялся не замечать. Теперь вот обнаружил недостачу – и стало страшно жить, львица, и я не знаю, как теперь, собственно, жить. Я пробовал поговорить об этом с Рианом, с ним-то можно. Получил очередной гениально туманный ответ про взросление и выбор пути, про то, что без боли нет радости… Я не понимаю таких ответов.
Завтра вы прилетите. Я опять ничего не спрошу у тебя, буду хвалить детей и ощущать еще острее гудящую пустоту там, где у нормальных существ находится сердце».
Прочитав странное письмо, записанное на носитель в динамике, с полным эмоциональным фоном, Лорри долго пребывала в состоянии медлительной, какой-то оглушенной задумчивости. Без причин хваталась за платок, сморкалась, изобретательно ругалась, не желая признавать очевидное. Червь сентиментальности проник в ее сознание и стал подтачивать такой простой и уже привычный черно-белый мир. Было до бешеного озлобления обидно за очередную несправедливость. Единственный нормальный мужик – эмоции в дневнике не подделать, это Лорри знала твердо – жил ужасно, недопустимо давно. Ведь шар староформатный. Да и запись – слежение за пером, шуршащим по настоящей бумаге, много раз зачеркивающим и правящим. После написания всего текста странный создатель дневника поджог бумагу и смотрел, как слова превращаются в серый пепел. Но легче на душе не становилось, огонь не уничтожал боль.
И Лорри принималась ругаться заново. Незнакомого владельца дневника, такого замечательного, подло кинула какая-то львица… Ну чего дуре не хватало? Наконец, на кого можно променять такого человека – и быть счастливой? Все ведь у мужика есть: умный, сильный, при деньгах и уважении, да еще и с тонкой – чтоб ему, паразиту, в гробу перевернуться, опять рука за платком тянется – душой…
Первым намерением Лораны было выбросить проклятый шар, забыть о его существовании и жить дальше, ничего не усложняя. Можно ведь и тут, в ничтожном городишке, наладить дельце. Пусть все думают, что она сидит на крутящемся стульчике возле бара, ждет клиентов с простой и понятной целью. Хорошее прикрытие! Только ходят к ней в большинстве случаев совершенно по иным поводам. Кому-то надо проследить за женой: сам на сторону глядит и, ясное дело, других в том же подозревает. Иному важно выведать состояние дел у местных властей, собрать данные по коллегам для скромного бытового шантажа. Или подправить совсем чуть-чуть личное дело, изъяв порочащие репутацию подробности. Ничего сложного и по-настоящему серьезного. Потому и солидных денег работа не приносит. Впрочем, хватит с нее одного дорогого заказа – уже битая, поумнела. Надо жить проще. Пусть старая Томи рвет душу и городит чушь про добрых людей и светлое будущее. Или вон Йялл, лысый дурак-идеалист, пусть он шишки и шрамы собирает. Дикарь, что с него взять. Вонючий гролл.
Выбросить шар удалось почти без колебаний. Так просто было его, блеснувший солнечным золотом, метнуть в окошко, сопроводив полет отборной руганью и обещаниями забыть все глупости. Шлепая задниками старых тапок по лестнице, Лорри еще продолжала
Чувствуя себя дикой, как Йялл, и глупой, как Томи, Лорана вернулась в комнату, забитую под самый потолок оборудованием, базами данных и пособиями, полезными для ныряльщицы с ее стажем. Небрежно бросила шар в приемник и надвинула на лоб тонкую полоску дешевой системы считывания. Буркнула:
– Еще разок послушаю напоследок – и все, пора кончать с этой дурью.
Чтобы не пробило слишком сильно и во второй раз выбрасывать шар оказалось проще, Лорри выбрала самую короткую запись. Прочла: «Она умерла», а эмофоном – ощущение пустоты, в которой растворяется и гаснет все.
Через два дня дверь квартирки внес в коридор Йялл, переусердствовавший в спешке и не рассчитавший силы… Его, как выяснилось гораздо позже, вызвали приятельницы Лорри. Сама она те дни помнила плохо: сказалось количество выпитого в целях гашения истерики. Не осталось в сознании ощущений от лечения со-чувствием, хотя Лорри не сомневалась: из чужой и страшной пустоты отчаяния ее выволок за шкирку дикарь Йялл, используя гролльи методы.
Позже Лорри много раз зарекалась читать записи с золотистого шара – и обязательно нарушала зарок, предварительно благоразумно удалив из дома спиртное. Принять то, что где-то в мире живут совершенно иные люди по совсем другим законам, было посильно. Но смириться с их смертью… Нет сомнений: человек, похоронивший свою несбывшуюся любовь, и сам давно умер. Потому что жизнь – штука злая, ей нравится со вкусом и без спешки, чтобы побольнее получилось, обламывать крылья пустым несбыточным надеждам.
Но совсем недавно выяснилось, что человек оказался айри – вполне живым, интересным и, как выразилась малышка Сати, набравшаяся на прежнем месте жительства самых диких выражений, «круто упакованным». Ради такого случая стоило не просто приводить в порядок однажды ограбленный архив и радоваться новой, престижной, легальной и хорошо оплачиваемой работе – но вкалывать по полной. Даже доводить себя до обморока переутомления…
Очнулась Лорри в сумерках. Сразу сообразила: лежит дома, то есть в отведенной ей уютной маленькой квартирке при архиве. Возникли обоснованные сомнения в собственной живости. Запахи цветов воспринимались так плотно и тяжело, что о количестве букетов оставалось только догадываться. После смерти дарить ей цветы некому и не за что… Но при жизни? Вдвойне немыслимо! Щелкнул фиксатор окна. Сердитый голос Тайи сообщил:
– Эти неумные поклонники удушат нашу Лорри. У меня, здоровой, и то сознание плывет. Давай лилии, их надо убрать в первую очередь.
Лорана с интересом прислушалась к шагам и негромкой ругани: часть букетов явно обладала повышенной колючестью. На лице лежала влажная ткань, мешающая открыть глаза и осмотреться. «Не иначе опять гроллье знахарство», – вяло прикинула Лорри. Иных мыслей в голове не наблюдалось: очнулась пострадавшая лишь частично, получила возможность осознавать происходящее, и то неполно. Двигаться или говорить не было ни сил, ни желания. Шаги снова вымеряли комнату от стены до окна. Шорох: видимо, букет лилий с трудом пропихивался мимо шторы. Тайя хмыкнула:
– Опять записка. «Самой жизнелюбивой женщине в красном. Мы в вас верим, поправляйтесь».
Снавь принюхалась и уточнила самым зверским тоном истинной жены вожака стаи:
– Пятый курс, врачи. Двоих знаю, ходили на мои лекции. Ну они у меня попляшут, голубчики. Я три месяца вбиваю им в головы идеи современной гармоничной ароматерапии, а они вон что вытворяют! И сирень давай. Не сезон, видимо, надо искать в оранжерее обломанную под корень жертву студенческого фанатизма… Глянь, ландыши, и те в наличии. С розовой ленточкой, я сейчас зарычу… «Лорри, вы мой идеал. Я даже куплю себе такое же платье».