Примириться с ветром

Козлов Анатолий

— Бывает. Поверь.

— Хотела спросить: ты сегодня после пяти свободен?

— Пока ничего не планировал.

— Тогда, может, встретились бы снова у меня? А?

— Надо подумать. — Меня вдруг охватило абсолютное безразличие к Юленьке. Перед глазами промелькнуло синюшного цвета, с неровными краями и пучком рыжеватых волосков родимое пятно на ее ягодице. Отвер­нуло. Сразу. Вчера было безразлично, а сегодня, сейчас — противно. В памя­ти всплыла жабья кожа и Юленькина родинка. Они совместились в одной картинке.

— Почему молчишь? Если в пять не получается, давай встретимся на пару часов позже. Или укатали сивку крутые горки?

— Знаешь,

совсем забыл. — Как отказать и не обидеть? Мысль вертит­ся в голове волчком, сбиваясь-срываясь на банальные отговорки, в которые даже дошкольники не поверят. — Сегодня какой день? — уловка, чтобы вы­играть время.

— С утра пятница на календаре, — в голосе разочарование. Женщину не обманешь, она на расстоянии чувствует: что-то не так. Действие разворачи­вается не по сценарию. И сцена есть, и публика в зале заняла все места, не хватает мелочи — актера, исполняющего главную роль. Он спасовал.

— Так как, договариваемся? — капризно-кокетливо спрашивает Юлень­ка. Она сменила тактику: от обид перешла к обольщению, многозначитель­ным обещаниям. Мол, не пожалеешь, правильный выбор сделал. — У меня для тебя есть особый подарок. Уверена, никто такого еще не делал.

Какая же ты предсказуемая, Юленька. В годы тинейджерства и ранней молодости прошел я и эту школу. Ничего нового предложить мне не сможешь. Простая ты баба. Зачем придумывать изящную отговорку? Понимай мой отказ как хочешь.

— Сегодня банный день. Иду с друзьями в баню.

— Ты променяешь нашу встречу на какую-то зачуханную баню? — удив­лению Юленьки нет границ. — Впервые такого мужчину встречаю.

— Все когда-нибудь бывает впервые, деточка.

— Что?

— Говорю, никого и ни на кого я не меняю. Помнишь фильм: каждый Новый год мы с друзьями ходим в баню. В моем случае каждую пятницу я с друзьями хожу в баню, с незапамятных времен. И эту традицию нарушать не собираюсь.

— Хамло!

Абонент отключился. Все кончено. С Юленькой, ясное дело. Теперь и с ней, после первой же встречи. Вот так, моя Единственная. Я все еще в твоей власти. Независимо от моего желания. Хочу тебя забыть! Отомстить и забыть! Как же убежать от тебя, от себя убежать? От нашей общей памяти? Бежать, бежать, убег-г-гать. потому что рядом с тобой другой. Устал, устал, как марафонец, от мыслей о тебе и о другом рядом с тобой.

Память неустанно переключается с канала на канал, с эпизода на эпизод. Невидимая рука нажимает на кнопки пульта. Повсюду мы рядом, вместе. Кто не любил, тот не поймет. Посмеется, прикурит сигарету, процедит сквозь зубы: «Идиот, не всех придурков машины посбивали!» Поверьте, для меня это похвала.

«Тебя ждет компьютер. Подбери слюни — и к монитору».

Снова мозг с сердцем донимают. Никак не успокоятся, спасают от само­едства.

«Мы-мы, дорогой наш Хозяин. Напрасно ты так бесцеремонно обошелся с Юленькой. Тактичность и сдержанность — лучшие твои спутники сейчас. Не забывай. Впрочем, невелика беда. Включай адскую машину. Тебя ждет приятная неожиданность.»

— Увяньте! Не хочу слышать! С ума схожу! — кричу на всю комнату и пугаюсь своего же голоса. В нем — безумие. Мой голос глухо отскакивает от стен и возвращается ко мне упругим мячиком. Кажется — попадает в темеч­ко. Обхватываю голову руками и послушно (как советовали мозг с сердцем) нажимаю кнопку на системном блоке. Монитор, радостно подмигнув, ожил. Подключаюсь к Интернету, набираю электронный адрес своей странички, там висят тридцать шесть сообщений. Пульсирующий желтый конвертик готов лопнуть от перегрузки.

— Что ж, начнем, —

говорю сам себе, — посмотрим, кому захотелось постучаться в мою виртуальную дверь...

***

Предавая близкого человека, ты предаешь себя. Только себя!

***

Следующие три недели пролетели, словно в сюрреалистическом сне. Квартиры, номера отелей, сауны и душевые кабинки, задние сидения автомо­билей, темные скамейки в скверах и парках сменялись дачами под Минском, лесными полянами, туристическими палатками. В голове смешались в гус­той коктейль имена девушек, молодых женщин, дам бальзаковского возраста. Ни одно из них я не запомнил. Как и лиц. Они, по сути, превратились в одно необъятное, огромное, неохватное лицо, с неразличимыми губами, носами, цветом глаз. Не впустую догулял отпуск, прихватил и несколько трудовых будней. Справедливости ради хочу заметить, что ни одну любовницу я не привел в свою квартиру, на нашу с ней, Единственной, тахту. Ни одну из этих женщин не мог представить на нашей тахте. Мы выбирали ее на Западном рынке, испытывали на прочность и устойчивость. Главное, чтобы не скрипе­ла. Единственная не переносила стонов нашей старой кровати.

«Своим голосом-скрежетанием кровать мешает мне забыть о реальности, — каждую ночь жаловалось мое солнышко. — Давай купим нормальную, как у людей, тахту. Ты бы посмотрел, как соседка и сосед с нижнего этажа смотрят на меня в лифте. Я чувствую себя воровкой, укравшей у них кусок их счастья.»

— А меня скрип подбадривает. В нем я чувствую особый ритм. Скрип, словно метроном, помогает сверять правильность моих движений, — дони­мал я Единственную глупой защитой старой кровати, которая и меня достала, словно зубная боль.

— Максимка, давай купим тахту?! Широкую, как ипподром, надежную, как скала, — все чаще и чаще умоляла меня моя девочка.

И мы купили вот эту тахту, которая теперь, без Единственной, кажется лишней в квартире. Но я все равно не могу привести и положить на нее жен­щину с улицы, любовницу из Интернета. Кажется, что если это произойдет, то рухнет потолок, сдвинутся стены и мой дом запечатает меня и ни в чем не повинную любовницу, словно сосиски в вакуумную упаковку. Так проходят дни и ночи осиротевшей, остывшей тахты. Она равнодушно-холодно вечером принимает мое тело, а утром выталкивает, чтобы с облегчением выдохнуть поролоном. Мол, отбыла повинность. Беги на чужие, мягкие или жесткие, мне, тахте, неинтересно.

Кстати, я уверен: Единственная изменяла мне на ней. И тахта не вздыби­лась, не сбросила с себя блудницу. Союзница! Потому что тахта и женщина — одного рода. Грешница прикрывает грешницу. Только так они могут выжить. Наша тахта (нет, теперь только моя) светло-оранжевая, теплого, домашнего цвета. Но я на ней чувствую себя синим китом в холодных водах океана. Сей­час, когда остался один на один с собой, без моей Единственной.

Мне, как и друзам, народу, который живет в Израиле, хочется верить в инкарнацию. Только поэтому не пишу имени Единственной на белоснеж­ном ватмане и не пристегиваю его к стене над тахтой. Какой смысл овещест­влять то, что возродится снова, пусть и в новом облике. Друзы хоронят своих покойников лишь бы как, без могил и крестов, без надгробий. Не видят про­клятого смысла там, где, по их мнению, его быть не может. Кто бы сказал, какой смысл мне лелеять образ Единственной, прикармливать его слезами, солью переживаний, посыпать сахаром надежды, вдыхать в мертвое, образно говоря, тело воздух из своих легких. Весь смысл в абсолютной бессмыслен­ности. А в моей душе осень с беспокойным листовеем.