Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Кто там? Неверная сила… Ходют всё, ходют… И чего ходют в такую-то пору?
– Бабушка, я из соседней деревни. Корову ищу. Корова потерялась.
– Какие нонича коровы? Коровы давно в хлевах. Кто ты, злодей?
– Да сама ты – старуха окаянная! – с тем же ожесточением ответил Васяка, видать, потерявший всякое терпение, когда из-за двери его назвали злодеем. – Красная Армия пришла, а ты, бабка, не открываешь. Скажи хоть, немцы в деревне есть? Или ушли?
За дверью сразу всё затихло. Погодя заскребли, зашоркали по косяку. Видимо, старуха отыскивала
– А ну-ка, покажись, где тут Красна Армия? И почему она на своей земле ночами украдьмя ходит? – Голос старухи отвердел и она уже без опаски, шире отворила дверь, пытаясь разглядеть притаившегося у стены человека, разбудившего её среди ночи.
– Да уймись ты, старая. Я же не в гости к тебе прошусь. Отвечай, немцы в деревне есть?
– Вот дипломат, – нетерпеливо шевельнулся Алёхин. – Всё дело сейчас испортит.
– Не волнуйся, – ответил Воронцов. – Он знает, как с такими разговаривать. Бабка-то, видишь, с норовом. Хорошо, что не со сковородником вышла.
– Германцы? Ёсь германцы, – сказала старуха, уже тише, видать, разглядев-таки у стены красноармейца Абраменкова. – Обоз ихний пройшёл. Трёх курочек поймали, неверная сила.
– А где они теперь, бабуль?
– Да где ж они теперь?! Почём же я знаю? Видать, сварили и сожрали их, ироды. Курочек моих. Самых молоденьких выбрали. Что б им пусто было, неверная сила!
Алёхин уткнулся лицом в рукав шинели, затрясся. Воронцов, сдерживая дыхание и стук сердца в горле, тоже усмехнулся.
Старуха, разглядев Абраменкова, захлопнула дверь. Звякнула железным клином завалка.
– Да что ты, бабуль, так боишься меня?
– Я никого не боюсь. А тольки добрые люди в такую-то пору по чужим дворам не ходють.
– Да что ж ты такая злая!
– Трёх курочек… – бормотала за дверью старуха. – Трёх курочек… Неверная сила… Самых молоденьких… – И вдруг спросила проясневшим голосом: – А ты кто ж сам будешь, коли про германца пытаешь?
– Я ж тебе русским языком говорю, свои мы. Вот открой дверь и увидишь.
– Ты меня не уговаривай. Не с девкой гомонишь, злодей.
– Да не злодей я, бабушка. Говорю, свои мы.
– Свои… Вси нынче свои. Курей больше нетути.
– Нам твои куры не нужны. Нам только узнать дорогу. И нет ли в деревне или где поблизости немцев. Поговорить надо. А там мы и дальше пойдём.
Дверь отворилась. Васяка заговорил тише. Старуха молчала. Погодя боец вышел к калитке и позвал в темноту:
– Товарищ командир, заходите.
Они вошли в тёмные сени с земляным полом. Здесь было тепло. Пахло коровой. Послышалось шумное дыхание и короткий сдержанный мык.
– Коровушку напужали, матушку мою. – И старуха позвала в темноту: – Лысёша, Лысёша… Никто тебя не забижает. Ох, господи, господи…
И Воронцов подумал: «Корова-то у старуха Лысеня, как и у нас в Подлесной».
Перешагнули высокий порог и оказались в жилой половине. Здесь пахло старыми бревенчатыми стенами и тёплой печкой, которая мутно белела прямо посреди горницы.
– И правда что свои. – Старуха оглядела их и вздохнула. – Солдатушки, сыночки вы мои милыи. Куда ж вас гонят, таких-то молоденьких? Кругом, люди говорят, уже германец всё прихватил.
Они молчали.
Старуха кинулась к печи, загремела заслонкой, достала чугунок с картошкой, поставила его на стол. Откинула белую холстинку, нарезала толстыми скибками свойского хлеба. И картошкой, и хлебом запахло так, что у Воронцова закружилась голова.
– Поешьтя вот, поешьтя. Чем Бог послал. Небось давно во рту крошки не было. А больше ж ничего у меня и нетути. Не обессудьте, деточки. А германец из деревни уйшёл. И обоз, и эти, какие в Улюшкиной хате на постое были. Перед вечером и ушли. Курей напоследок нахватали, на палку навязали и уйшли.
– Ушли? Куда ушли? – спросил Воронцов и невольно посмотрел на дымящуюся горку картофеля.
– А кто их знает, куда. Назад пойшли. К Николе-Ленивцу да к Звизжам. Оттуль жа ж и прийшли.
Они переглянулись. Если бы решились войти в деревню пораньше, могли бы с ними столкнуться.
– Сколько ж их было, бабаушка? Все ли ушли?
– Вси. Днём там бой был. Двоих убитых на телегу положили, одеялами накрыли. Один ранетый. Кобылу почтовую забрали, запрягли и поехали себе.
Старуха стала выкладывать картошку на алюминиевую чашку. Разломила хлеб. Зот покосился на стол, и кадык его испуганно метнулся вверх-вниз, видать, проталкивая слюну.
– Михаленков, – сказал ему Воронцов, – надо сходить, проверить. Что-то мне не верится, чтобы они просто так переезд бросили. Давай, Зот Федотыч, действуй живо.
– Слушаюсь, – с готовностью отозвался Зот. – Одному иттить или как?
– Пойдёшь с Алехиным. Старший – Алёхин. Передай ему. Он тот дом знает. Если там всё спокойно, Донцова с Селивановым – тоже сюда.
Зот вышел на улицу, окликнул в темноту:
– Эй, подольский! Ты где?
– Ну? Чего гудишь? – отозвался Алёхин и опустил автомат.
– Нам в разведку. Дом тот проверить, где ты давеча был. Ты – за старшего. Сержант приказал.
Через полчаса они вернулись. Все четверо.
– Всё тихо, – доложил Алёхин. – Похоже, и вправду ушли. Дом пустой. Все двери настежь.
– Уля с девками к сястре подалась. Боятся жить одне, без мужуков, – пояснила старуха. – Хата Улюшкина. Германец завчора прийшёл, две ночи поночевал. Мост всё глядели. А утром обоз пропустли. По мосту не поехали, на переезд свернули. Кони у них гнедые, справные, четвёрками попарно запряжены. Старики наши сказала: орудья, мол, к Мятлеву повезли. А потом трактора подошли. Но трактора вскорости в обрат воротились, будто и без них обошлись.