Примкнуть штыки!
Шрифт:
Дорога снова гудела моторами, лязгала гусеницами. Со стороны моста доносились голоса, чужая речь, весёлый смех людей, которым сопутствовала удача. Там кого-то приветствовали или кого-то подгоняли нарочито бодрыми, возбуждёнными голосами. Смеются, сволочи… Неужели кого-то захватили в плен? Всё у них хорошо. Едут и едут, конца и края нет им…
Захотелось пить. Он медленно привстал на коленях, огляделся. Тихо. На склоне уже никого не видать. Только убитые лежат. Три, четыре, там ещё двое и там… Всех положили. Эх, лейтенант, лейтенант, мост белым днём хотел
Воронцов выполз на опушку, вытащил бинокль и стал осматривать пойму. Хоть бы лужу какую найти поблизости… Нет никакой лужи. Одни убитые. И на этом, и на том берегу. Вот тебе и рванули мост…
Он попытался распознать среди убитых кого-нибудь из своих. Ближе всех к речке лежал лейтенант. Воронцов запомнил то место, где того убило. «А выше вроде бы кто-то из курсантов, Алёхин или Степан. Нет, это не они. Который справа, похож на Васяку. Нет, у Васяки была винтовка, а у этого в руке ППШ. Зота нигде нет. Зота бы он сразу узнал. Зот успел спрыгнуть вниз, под обрыв. Может, и ушёл Зот Федотыч…»
С шорохом посыпался снег. И Воронцов испугался: если пойдёт сильный, часа через два уже будут хорошо видны следы. Тогда уйти незамеченным будет труднее. Выследят, как зайца по первой пороше…
Он переполз открытое пространство. В ольхах отдышался. Встал. Запрокинул голову и, держась рукой за ольховый сук, несколько секунд ловил ртом мохнатые снежинки, пытаясь утолить жажду. С дороги его уже не могли заметить. И он отсюда тоже не видел ни шоссе, ни этого проклятого моста.
«Неужели никто не ушёл? Алёхин… Старшина… Донцов… Со Смирновым, со Стёпкой и поговорить не успел. Васяка, земляк… Зот Федотыч что-то почувствовал». Воронцов вспомнил его испуганный взгляд.
Эх, лейтенант-лейтенант… Ничего-то ты не продумал. Даже местность не разведал как следует. Не провёл наблюдения. Полез на арапа… Немца лихостью не возьмёшь. Он и сам лих. Погубил ты нас, лейтенант. И сам теперь лежишь, коченеешь на снегу. Вот тебе и побрился с одеколоном…
Он постоял ещё немного. Надо было искать брод. Переправиться через Шаню и идти на Медынь. «Там должны быть наши. Должны держаться. Не могли они так быстро оставить Медынь. Воронки вон сколько дней держали, – уговаривал себя Воронцов, – а там всё же – город. Есть где закрепиться».
Наконец он нашёл родник. Настоящий, бьющий из недр земли родник с перламутровой прозрачной водой, которая глубокой жилкой вытекала из-под куста крушины. Воронцов разгрёб листву и увидел сердце самого родника. Родничок был совсем небольшим, но удивительно живым, неиссякаемым. Он пульсировал равномерными ударами, гонял жёлтые и прозрачные песчинки по утрамбованному дну. Воронцов лёг на корни и начал жадно пить. Напился. Полежал, разглядывая хороводы прозрачных песчинок, их упорядоченные движения. Ещё приник. В висках стучало. Руки дрожали от напряжения. Плечо совсем не болело. Он достал из сидора фляжку и наполнил её. «Всё, надо уходить».
Он пошёл с километр вниз по реке, осторожно пробрался мимо окопов, в которых они провели часть минувшей ночи, так и не успев как следует выспаться. В окопах
Ни мосточка, ни кладей Воронцов нигде не встретил. Не было их, видимо, и ниже по течению.
На первой же отмели он торопливо разделся догола, одежду, автомат и патронташ с двумя полными рожками и двумя пустыми, которые он на всякий случай не выбрасывал, увязал в шинель, взвалил на плечо и вошёл в воду. По Шане уже плыла, сцепливаясь и образуя облачные острова, голубовато-жёлтая шуга. Она липла к его ногам, к животу и спине, обжигала и подгоняла вперёд. Воронцов торопливо, почти бегом выбрался на другой берег, развязал узел с одеждой и принялся растирать покрасневшую и немевшую кожу чистой фланелевой портянкой, пару которых он бережно хранил в вещмешке. Повязка на предплечье лежала плотно, как будто только что наложенная, и не кровоточила. Вскоре всё тело загорелось, закололо тысячами иголок. Он быстро, как в казарме, оделся, подхватил автомат, ощупал карманы: всё лежало на месте – и пластинка складня Краснова, и немецкий десантный нож, и граната, которую ему так и не удалось бросить в пулемётный окоп. Он побежал к опушке леса вверху. Бежал он прямо и, если бы сейчас его взяли на мушку, то пуля точно бы поразила цель. Но никто в него не выстрелил. Никто его даже не окликнул. Он был здесь один.
Впереди была Медынь. За Медынью – село Ильинское. Воронцов шёл туда, на восток, всё время держась на расстоянии от гудящей, враждебно рокочущей дороги. И здесь тоже, в этом лесу, наполненном листвой и снегом, он был совершенно один. Живой. Неубитый. Хотя многие из его товарищей, с кем он несколько дней назад прибыл сюда, на Изверь, были уже мертвы. Он знал, что где-то есть и живые, неубитые, как и он, и что он рано или поздно догонит их. Он настолько жив, что может в любую секунду остановиться и сесть, чтобы отдохнуть, перевести дыхание, достать из сидора фляжку с водой и отпить несколько глотков, которые придадут сил и помогут забыть ужас пережитого. Он так и поступал, находил место поукромнее, садился и распускал лямки сидора.
Снег шёл всё сильнее и сильнее. Иногда Воронцов останавливался, чтобы прислушаться и вернее держать ориентир. Левее, примерно в километре, гудела, лязгала, перекликалась на чужом языке и хохотала над слезами поруганной земли дорога. А здесь с тихим довоенным шорохом падал на землю снег. На землю, на пожухлую траву, на деревья. С берёз и ив то и дело срывались отяжелевшие от снега листья, падали вниз, уже не кружась. Снег засыпал их, но они просвечивали изнутри жёлтым, ещё живым светом…