Принц приливов
Шрифт:
Когда она произнесла последние строчки, мы поплыли обратно в Чарлстон, зная, что все оставшиеся дни будем учиться жить без Люка. Вместо воссоединения наша семья распадалась, трещала по швам, и это тянулось годы.
Эпилог
Осталось совсем немного.
История Люка давалась мне тяжело. Рассказывая ее Сьюзен Лоуэнстайн, я не спешил. Я с трудом выдавливал слова, и все же мне было легче открыться женщине, которую я любил и которая ежедневно шептала, что
Я провел лето, сочиняя дочерям песни о любви, а жене — письма о любви. Я невероятно скучал по девочкам; меня будоражило одно лишь упоминание их имен. Но дочери не могли вычеркнуть меня из своей жизни, а вот Салли, как мне казалось, я потерял навсегда. В моих посланиях к ней повторялась одна и та же тема: никто лучше, чем я, не понимает причину, заставившую ее искать отношений вне дома. Погрузившись в свое безутешное горе, я превратил жену в чужого человека, пытавшегося вторгнуться в мои печальные пределы. Но что хуже всего, я сделал из нее вдову при живом муже и заставил жить в доме, где не было ничего, кроме горя. Островной парень Том Винго отрезал себя ото всех, кто им дорожил, и пустился в долгое изнурительное плавание по просторам страданий. Я уверял Салли, что ее роман с доктором Кливлендом кое-чему меня научил. Раньше я считал, что после гибели брата мне уже ничто не сможет причинить боль; оказалось, что это не так. Однако я прекратил тонуть в жалости к самому себе и теперь ощущал, как во мне вновь поднимается боец. Теперь я знал: зачастую прелюдией к спасению служит поцелуй Иуды. Бывают времена, когда предательство — это проявление любви. Я выбросил Салли из своего сердца — и Джек Кливленд радостно принял ее в свое. Мне это не нравилось, но я писал Салли, что прекрасно понимаю ее ситуацию. Ее ответы были письмами уязвленной, сбитой с толку женщины. Она сомневалась, ей нужно было подумать. Я дал ей достаточно времени и теперь ожидал ее решения. Мне и в голову не приходило, что решение придется принимать мне и что Нью-Йорк я буду покидать с радостным чувством.
Две последние недели августа мы провели на побережье штата Мэн, где Сьюзен сняла домик. Я рассказывал ей о гибели Люка, глядя на волны Атлантики. Только здесь они были куда холоднее и неистовее; скалы, о которые они разбивались, равнодушно принимали удары. Закончив историю, я добавил, что любая сторона моей жизни, любое значимое событие так или иначе были связаны с Люком. Среди дикой зеленой красоты северного лета я возносил хвалу духу брата и оплакивал его смерть. Я говорил просто, без прикрас, каждое мое слово было пронизано любовью к брату и горечью потери. Его привязанность к нашей семье была глубже моей и отличалась стихийной яростью.
Когда я описывал погребение Люка в море, Сьюзен держала меня за руки, гладила по волосам и отирала слезы. Она слушала меня не как психиатр Саванны, а как моя возлюбленная, спутница и лучший друг. Все эти две недели мы предавались любви так, словно каждый из нас ждал этого всю жизнь. Наши прогулки исчислялись долгими милями: мы бродили по берегу, собирали чернику и цветы. А потом обязательно наступал момент, когда Сьюзен поворачивалась ко мне, впивалась ногтями мне в спину и шептала:
— Пошли домой. Там мы займемся любовью и поведаем друг другу обо всем на свете.
Для меня было истинным удовольствием общаться со Сьюзен Лоуэнстайн.
В наш последний вечер на побережье мы улеглись на скале, завернувшись в одеяло. Луна чертила
— Ты, наверное, тоже рад возвращению в город? — поинтересовалась Сьюзен, целуя меня в щеку. — Я уже устала от всей этой умиротворяющей красоты, тишины, обильной пищи и фантастического секса.
Я засмеялся и спросил:
— Если мы будем жить вместе, мне придется стать евреем?
— Совсем необязательно. Ведь Герберт — не еврей.
— Но я бы не возражал. И потом, у нас в семье, судя по всему, это становится традицией. Вспомни Ренату Халперн.
— Здорово мы тогда с тобой поцапались. Вот такая у нас была прелюдия к любви.
Я ответил не сразу. В вечерней темноте передо мной вдруг вспыхнули лица Салли и дочерей.
— До встречи с тобой я крепко спал. Я был мертвым и даже не догадывался об этом. Скажи, Лоуэнстайн, могу я теперь называть тебя просто Сьюзен?
— Нет. Мне очень нравится, как ты произносишь мою фамилию. Особенно когда мы занимаемся любовью. Том, я снова чувствую себя красавицей. Великолепной, неотразимой женщиной.
— Когда мы вернемся, я хочу навестить Саванну, — немного помолчав, заявил я.
— Самое время, — согласилась Сьюзен. — Для вас обоих.
— Мне нужно кое-что ей рассказать. И не только ей.
— А знаешь, я боюсь, что Салли однажды позвонит и попросит тебя вернуться.
— Откуда ты знаешь, что она попросит меня вернуться? — удивился я.
— Так. Мысль мелькнула, — отозвалась Сьюзен и тут же прошептала: — Давай пойдем в домик, сбросим одежду и поведаем друг другу обо всем на свете.
Я повернулся и поцеловал ее.
— Эх, Лоуэнстайн, тебе предстоит еще многое узнать о жизни на природе.
Я начал расстегивать ее рубашку.
Когда санитар ввел Саванну в комнату свиданий, сестра удивилась, увидев меня. Ее поцелуй был довольно отстраненным, но затем она крепко меня обняла.
— Тебе все-таки разрешили прийти, — заметила она.
— Лоуэнстайн отпускает тебя на целый день, — сообщил я. — Но под мою строжайшую ответственность. Так что постарайся не делать кульбитов на крыше Эмпайр-стейт-билдинга.
— Буду сдерживаться, — пообещала сестра и почти улыбнулась.
Я повел ее в Музей современного искусства, где была устроена совместная выставка фотографий Альфреда Стиглица и картин Джорджии О’Киф [218] . В первый час мы бродили по залам, лишь изредка перебрасываясь словами. Слишком много времени и крови впитали в себя болота нашего общего прошлого. Безжалостная судьба ограбила нас на целые годы, и сейчас каждому из нас было очень трудно начать общаться.
218
Стиглиц Альфред (1864–1946) — известный американский фотограф, внесший огромный вклад в становление фотографии как самостоятельного вида искусства. О’Киф Джорджия (1888–1986) — американская художница, жена Альфреда Стиглица.
— Ты знаешь о Ренате Халперн? — осведомилась Саванна, когда мы остановились возле фотографии, запечатлевшей нью-йоркскую уличную сцену.
— Да, — коротко отозвался я.
— Тогда это имело для меня смысл. Я находилась не в лучшем состоянии.
— Тебе нужно было убежать от себя. Это всем понятно. Особенно мне.
— Тебе? — Ее голос обрел знакомые сердитые интонации. — По-моему, ты никуда не убегал. Ты так и остался на Юге.
— Ты хоть понимаешь, чем является для меня Юг?