Принц приливов
Шрифт:
— Мне казалось, если я разбужу в тебе чувство вины и ответственности за меня, это заставит тебя не уезжать, — улыбнувшись, призналась Сьюзен.
— Бесстыжее вы племя, психиатры.
— Том, если у вас с Салли ничего не получится…
Сьюзен умолкла, не договорив.
— Тогда я буду поскуливать и повизгивать у парадной твоего дома. Как ни странно, Лоуэнстайн, сейчас я люблю тебя так, как никогда не любил Салли.
— Так оставайся со мной.
— Я попытаюсь построить нечто новое и прекрасное на развалинах нашего с ней брака. Не знаю, получится ли. Но я попробую. Сегодня
К нам подошел официант, но Сьюзен махнула рукой, и он послушно исчез.
— Раз уж зашла речь о развалинах… Сегодня звонил Герберт. Просит дать ему еще один шанс. Представляешь, клялся мне, что прекратил отношения с Моник.
— У тебя не возникло желания позвонить Моник и выразить сочувствие?
— Даже по стандартам твоего грубого юмора это не смешно.
— Решил немного разрядить обстановку, а то она такая тяжелая, будто сделана из титана.
— Не собираюсь ничего разряжать. Я сегодня жутко несчастная и имею полное право реветь во весь голос.
— Представил себе умоляющего Герберта. Какой удар по самолюбию маэстро.
— Не умеет он умолять. Я открыла ему правду о наших с тобой отношениях. Для него это невообразимо. Поверить не может, что у меня интимная связь с таким человеком, как ты.
— Расскажи этому сукину сыну, что член у меня как у слона, — с легким раздражением предложил я. — И добавь, что мне во время этих дел очень нравится китайская корзинка [220] .
— Я просто похвасталась ему, что в постели мы оба неотразимы, что только треск стоит, как от бекона на сковородке, — пояснила Сьюзен, рассеянно глядя на простертый внизу город.
220
Приспособление для изощренного секса, когда женщина усаживается в подвешенную к потолку корзину без дна.
— Боже, у тебя лексикон как у девиц из стриптиза.
— Ты не представляешь, до чего мне понравилось делать ему больно, — призналась Сьюзен. — А ты рассказал Салли про нас?
— Да.
— Значит, ты просто использовал меня?
— Да, я использовал тебя. Но не раньше, чем полюбил.
— Если бы я тебе действительно нравилась…
— Ты мне не нравишься, Лоуэнстайн. Я тебя обожаю. Ты изменила мою жизнь. Я вновь ощущаю себя цельным человеком. Привлекательным мужчиной. Чувственным, между прочим. Делая для меня так много, ты заставляла меня думать, что все это ради Саванны.
— Вот и конец истории, — заключила она.
— Думаю да.
— Так не будем комкать нашу последнюю ночь.
Сьюзен медленно поцеловала мне руку, палец за пальцем. Над городом дул северный ветер, и небоскреб, в котором мы сидели, слегка раскачивался.
После ужина мы перекочевали в «Радужный зал» Рокфеллер-центра. Мы пили шампанское. Я обнимал Сьюзен, и вновь под нами сверкал и перемигивался Нью-Йорк, а Атлантика гнала свои приливные волны в устье Гудзона. Где-то внизу, в квартире на Гроув-стрит, спала моя сестра, наконец-то вернувшаяся к себе домой. Мы сняли на ночь номер в отеле «Плаза». Мы болтали и занимались сексом.
Мы простились в зале аэропорта Ла Гуардиа. Я поцеловал ее всего один раз и, не оглядываясь, направился к воротам для пассажиров. Сьюзен окликнула меня:
— Том, помнишь мой сон, где мы с тобой танцевали в метель?
— Я его никогда не забуду.
Сьюзен заплакала, и боль расставания вновь сжала мне горло. Особенно ее последние слова:
— Обещай мне это, тренер. Когда приедешь в Южную Каролину, сделай так, чтобы я тебе приснилась. Не прогоняй сны о своей Лоуэнстайн.
Через год после моего нью-йоркского лета я поехал в Атланту, чтобы встретить отца, освобождающегося из федеральной тюрьмы. Мне хотелось дать ему немного времени перед тем, как на него обрушатся волны искренней, хотя и с оттенком вины, любви. Разделенная, хватившая немало горя семья ждала его, толком не зная, как с ним обходиться. Никто из нас не представлял, какой теперь будет жизнь отца, когда он столько лет провел за решеткой и растерял прежний запал. Отец похудел, его лицо приобрело желтоватый оттенок, появился двойной подбородок. Отец при мне собрал свои нехитрые пожитки. Тюремный чиновник подписал документ об освобождении и заверил, что в тюрьме будут скучать по нему.
— Если бы все заключенные были как Генри Винго, нам бы жилось гораздо легче, — добавил он.
— Хоть один раз у меня что-то получилось, — усмехнулся отец. — Я был потрясающим арестантом.
Оттуда мы поехали на стадион и посмотрели матч с участием «Бравс». Ночь мы провели в отеле «Хаятт Ридженси». На другой день ранним утром мы покинули Атланту и выехали в Чарлстон. Я специально выбирал тихие провинциальные дороги и не гнал машину. Нам обоим требовалось время, чтобы заново привыкнуть друг к другу и найти верные слова… если точнее, безопасные слова. Болезненных моментов мы изо всех сил старались не касаться.
Отец постарел, но то же самое он мог сказать и обо мне. Я смотрел на его лицо и узнавал лицо Люка. Отец отвернулся к окну машины, а на меня лишь украдкой поглядывал. Я понимал: мое лицо напоминает ему лицо бывшей жены, и где-то ему тяжело видеть меня, но этого ни он, ни я не могли изменить. Мы рассуждали о спорте и тренировках. Можно было подумать, что вся наша жизнь только и состояла из футбольных, бейсбольных и баскетбольных сезонов. Но это были единственные темы, связывающие нас. Единственный язык любви между отцом и сыном.
— Представляешь, отец, «Бравс» осталось всего четыре игры. У них высокие шансы стать чемпионами, — сообщил я, когда мы ехали по мосту через Саванну.
— Когда у них есть такой парень, как Никро, победа почти в кармане. Помнишь, что он вчера выделывал на поле? Думаю, никто из ребят высшей лиги не смог бы отобрать у него мяч.
Под этим ответом скрывался молчаливый душераздирающий крик отца, неуклюже пытающегося хоть как-то выразить любовь к своему сыну. По-другому он не умел. Но я его понял, и этого было достаточно.