Принцесса Володимирская

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Одно из предположений матери глубоко запало в душу даже самому Генриху.

– Знаешь ли ты, по крайней мере, сказала ли она тебе откровенно: кто она, откуда, какой национальности? Знаешь ли ты хоть что-нибудь из ее прошлого? – спросила однажды госпожа Шель.

Генрих должен был сознаться, что он ничего не знает и что относительно своего прошлого Алина никогда не хотела ничего сказать ему, а то, что он узнавал, – было полно противоречий. Алина, когда он замечал это, добродушно соглашалась и объясняла эти противоречия тем, что самую истину она открыть не может и не хочет.

Когда Генрих объявил день, назначенный для свадьбы, госпожа Шель совершенно серьезно начала укладываться,

и добрый Генрих, все надеявшийся на хороший исход, очутился в самом трудном нравственном положении.

Он искренне любил мать и сестру и не мог без боли в сердце подумать, что они выедут из родного гнезда и отправятся в Дрезден, на маленькую квартиру.

У госпожи Шель было собственное состояние, но очень небольшое, которое дало бы возможность жить только самым скромным образом, особенно после жизни в Андау.

В эти дни, когда госпожа Шель объявила своим двум служителям, что они выезжают навсегда из Андау, когда начали укладывать вещи барыни и барышни, Генрих, глядевший на все в какой-то лихорадочной нерешительности, терял голову и не знал, что делать.

До сих пор главные усилия Генриха были направлены на то, чтобы уговорить мать, так как сестра его Фредерика, по-видимому, относилась к его женитьбе совершенно хладнокровно. При жизни отца Генрих был, конечно, очень дружен с единственной сестрой; со дня смерти отца занятия, дела, хлопоты, затем путешествия и, наконец, безумная страсть к Алине – все вместе как-то случайно отдалило его от сестры, и теперь он заметил резкую перемену в этой, еще недавно веселой и добродушной полудевочке.

Действительно, это время, столь бурное для Генриха, вдруг вырвавшегося из-под опеки отца, не прошло даром и для Фредерики.

Если за это время она не путешествовала и не пережила такой страсти, как ее брат, то пережила много иного в четырех стенах своей горницы.

Факт, что отец скончался и что все состояние принадлежит брату, а она остается с крошечным приданым, которое получит от матери, – этот факт застал Фредерику как бы врасплох, испугал ее и возмутил все ее существо.

– Какая же разница между мною и братом? Почему состояние, приобретенное знаниями и трудом отца, все достается одному ребенку, потому что он мужчина, а другой ребенок, как женщина, не получает ничего?

Только раз решилась Фредерика намекнуть матери об этом факте.

Госпожа Шель объяснила, что подобного рода вещи бывают сплошь и рядом. Это нечто вроде майората. Девушка, выйдя замуж и имея долю в промышленном предприятии, вводит в это предприятие чужого человека, своего мужа, и отсюда могут явиться раздоры, споры, и все это поведет к гибели состояния.

Фредерика, конечно, не была удовлетворена подобного рода объяснением.

Насколько Генрих – добрый, страстный, немного впечатлительный и пылкий – уродился в мать, настолько Фредерика была живой сколок со своего отца по характеру и силе воли. Пока отец был жив, она весело прыгала по душистым полям, прилегающим к Андау, бродила по рощам, каталась в лодке. Отец, по-видимому, любил ее более сына, и Фредерика, бессознательно для самой себя, чувствовала себя в Андау более хозяйкой, чем брат. Мысль о том, кто здесь будет полным хозяином когда-нибудь, не могла прийти ей в голову, так как мысль о смерти отца никогда не посещала ее.

Между тем страшный факт совершился, и Фредерика внезапно пережила то же, что Алина, прежняя Людовика, когда-то в замке Краковского.

Фредерика точно так же почувствовала, что ее общественное положение изменилось сразу. Она живет в доме богача брата, на его счет. Со смертью отца она вдруг как бы стала чужой в тех стенах, где родилась, провела детство и часть своей юности.

Положение молодых

девушек разнилось только тем, что Алина была изгнана вон из дома, а Фредерика все-таки оставалась на время, до минуты своего замужества.

Пылкая Алина, смелая, дерзкая, взялась за дело с первой ужасной минуты. После преступления она грозила отправить в тюрьму иезуита и старую тетку, но затем вскоре порыв прошел, положение незаконнорожденной дочери заставило смириться перед волей судьбы. И впечатлительная натура, талантливая и страстная, скоро согласилась жить теми грезами, о которых так часто откровенно повествовал старик Майер.

Фредерика с первой минуты, пораженная несправедливостью людского закона, отдалась своим тайным помыслам не порывисто и не бурно, а тихо и упрямо. Она сама не знала, что, уродившись в отца, она с минуты его смерти сделалась совершенно его двойником; та же решительность, та же настойчивость, почти деспотизм, готовый ежеминутно проявиться над всеми, вдруг сказались в молоденькой девушке; и она – прежде детски откровенная с единственным братом, ласковая с матерью, любезная со всеми, вечно веселая, с маленьким только оттенком, едва заметным, гордости и своеволия, – вдруг изменилась. Хорошие качества, черты молодости стушевались, спрятались. Посторонние говорили, что она вдруг возмужала, стала серьезнее после горя, ее постигшего.

Мать замечала, что Фредерика стала скучнее, раздражительнее, и только раз или два у госпожи Шель смутно мелькнула мысль, что Фредерика завидует богатству своего брата. И вот теперь, когда Генрих, глубоко расстроенный, отчасти оскорбленный в своем чувстве к Алине, как потерянный, присутствовал при укладке вещей матери и сестры, ему вдруг пришло на ум то, о чем он забыл и думать, – вопрос об его отношениях к сестре, которые изменились со дня смерти отца.

Генрих стал думать, вспоминать разные мелочи и невольно удивлялся. Действительно, с той минуты, как отец умер и он стал владельцем Андау, он как будто забыл о сестре. Правда, он стал реже встречаться с нею; сначала он хлопотал, принимая дела, переписываясь с разными торговыми фирмами, затем долго путешествовал, наконец, встреча с Алиной окончательно, хотя и незаметно для него самого, вытеснила из его сердца образ сестры.

Как только Алина согласилась быть его женой, Генрих всячески уговаривал, умолял свою мать и вымаливал согласие на брак, но заговорить с сестрой и на ум не приходило ему. Вдруг теперь он задумал обратиться за помощью к сестре и даже изумлялся, как он прежде не подумал об этом.

Первая же беседа с Фредерикой удивила Генриха; он точно пришел в себя после забытья или будто проснулся, по крайней мере, по отношению к сестре.

С первого же ее слова он готов был протереть глаза, спросить: не во сне ли происходит их беседа?

Вместо добродушной, веселой сестры, когда-то первого друга всех юношеских затей, он нашел в ней с изумлением своего собственного отца, только молодого и в женском платье. Те же ответы, те же жесты, тот же спокойный, упорный взгляд, то же непоколебимое, неуступающее, как каменная стена, «да» или «нет».

Если встреча с Алиной заставила Генриха переродиться, взглянуть на окружающий его мир божий иными глазами, то и с ней, с этой Фредерикой, случилось то же самое. Пока он путешествовал и был полон мыслью об одной Алине, с сестрой тоже что-то случилось, что-то произошло. Как он – далеко не тот Генрих, который еще недавно беззаботно лазил по деревьям за гнездами белок или шалил, как ребенок, в лодке, среди Эльбы, рискуя утонуть и утопить свою сестру, так и Фредерика точно так же не имела ничего общего с прежней Фредерикой, которая целыми днями распевала, собирала цветы, делала букеты отцу и матери.