Принцип Д`Аламбера

Круми Эндрю

Прости, мой дорогой Хосе. Последние несколько дней я испытываю особенно сильные мучения. Хотя мы часто пребываем в разлуке, я все равно не могу привыкнуть к ее боли. Я все время думаю о тебе, пытаюсь представить себе, что ты делаешь, и твой сладкий голос, раздающийся в моих ушах, еще больше расстраивает меня. Три дня назад господин Д'Аламбер заметил мою апатию и спросил, не больна ли я. Он проявил такую настойчивость, беспокоясь, нет ли у меня какого-либо физического недомогания и не нужен ли мне врач, что я была вынуждена признаться, что меня тревожат мысли, а не телесное расстройство. Он захотел узнать, в чем причина моих мучений, и очень просил, чтобы я облегчила перед ним свою душу. Он даже встал на колени и взял меня за руку; умоляя разделить с ним мою боль. Я сказала ему,

что мои помыслы заняты одним человеком, который и является причиной смятения.

Кто этот человек, спросил господин Д'Аламбер. Не причинил ли он мне зла? О нет, ответила я, напротив, он был очень добр и нежен со мной, выказав при этом большое великодушие. Тогда что же вас тревожит, поинтересовался господин Д'Аламбер.

Мне следовало проявить осторожность. Я должна была понять, что он может по ошибке подумать, что я имею в виду его самого, но смятение помешало мне ясно мыслить. Я боюсь, сказала я ему, что мой друг нежно относится ко мне только из сочувствия, но не разделяет тех глубоких чувств, которые я питаю к нему.

Д'Аламбер нежно сжал мне руку, но ничего не сказал, поднялся с колен и вышел из комнаты, прежде чем я успела подумать, что мне говорить дальше. Я предоставила ему самому либо поверить в то, что я влюблена в него, либо понять, что я люблю другого человека. Мне в равной степени хотелось бы избежать и того, и другого. Мне нужен господин Д'Аламбер, он мой самый близкий друг. Однако его любовь ко мне, которую он начал выказывать сразу после того, как поселился по соседству со мной, вызывает во мне раздражение, и с каждым днем мне становится все труднее его игнорировать. То, что некогда было безобидной привязанностью, встало теперь между нами удручающим барьером. Как мне вести себя, чтобы не обидеть его?

Как ни жду я того дня, когда будет объявлено о нашей свадьбе, Хосе, я все же боюсь его. Я уверена, что в глубине души господин Д'Аламбер знает правду, которую подозревают также многие из моих друзей, которые не осуждают меня за нее. Однако я часто думаю о том, что будет, когда они отвернутся от меня, как некогда отвернулись от мадам дю Деффан. Я вижу себя старухой, слепой к любви, которую мне выказывали. Все последнее время я жила ради тебя, Хосе, ради тебя одного. Я желаю жить только для тебя. Несомненно, ты понимаешь, какой это великий риск — делать счастье одного человека средоточием своего существования, единственным условием своего собственного счастья. Для меня возможна только такая любовь, хотя я знаю, что ее сила может поглотить и уничтожить меня.

Не сердись на меня. Я знаю, что у тебя есть свое, скрытое от меня бремя, что ты обязан смотреть на всех тех женщин, которых твои родители предлагают тебе, и придумывать причины, по которым ты отказываешься от них. Но что будет, если однажды ты увидишь женщину, которой не сможешь или не захочешь отказать? Как много лет предстоит мне жить в таком страхе?

Пока ты будешь приезжать в Париж под предлогом своей дипломатической службы, а на деле — чтобы повидаться со мной, твое здоровье будет ухудшаться от здешнего климата и дурного воздуха. Мы могли бы жить в теплом краю, купаться в лучах жаркого солнца и быть там свободными и здоровыми. Но в действительности все происходит по-другому. Как только твое самочувствие улучшится, ты приедешь в Париж, и снова начнутся наши тайные встречи, наполняющие нас томлением и подавленностью. Мы будем любить друг друга до тех пор, пока не заболеем, а потом ты снова уедешь, чтобы поправиться.

Ах, Хосе, почему жизнь такая бесконечная мука?

Д'Аламбер — Ж. К. де ла Э.

12 марта 1771 года

Ваши исследования показывают хорошее понимание принципов механики, изложенных мною в моем «Трактате». Тем не менее ваше толкование движения струны полностью игнорирует важную работу, которую я выполнил по этому предмету. Вы правы в том, что вибрирующая струна обладает не только длиной, массой и напряжением, но и другими свойствами. У нее есть толщина, которая может меняться при данной длине. Она может быть неоднородной

в связи с особенностями изготовления. Однако все эти несовершенства могут представлять интерес разве только для музыканта, но абсолютно не важны для математического анализа явления. Математик должен начинать свое рассмотрение с совершенного мира, сведенного к его чистейшим элементам. Только после полного познания такого мира в него можно ввести погрешности, придающие миру тот характер, который мы наблюдаем в действительности. Если вы хотите понять движение вибрирующей струны, то должны сначала считать ее лишенной толщины — это невозможно, я согласен, но это — допущение, необходимое для того, чтобы понять суть проблемы. Начните со струны, которая не провисает, со струны, для которой несущественна сила тяготения. Начните со струны, которую не дергают резко с одного конца, а наоборот, приводят в движение плавно и постепенно. Вы не готовы делать такие допущения; вы утверждаете, что физика бесполезна, поскольку говорит только об идеальном. Я же утверждаю, что мир можно познать, лишь овладев идеальным. В противном случае мы столкнемся с хаосом, недоступным какому бы то ни было пониманию. Неужели мы как математики хуже поэтов, которые рассуждают о богах и благородных деяниях идеальных мужчин и женщин? Если бы поэт рисовал мир таким, каков он есть в действительности, то мы увидели бы нечто невразумительное, то есть мир, в котором не происходит ничего достойного ни запоминания, ни даже интереса. Поэт производит отбор, он делает свои допущения о мире, представляет те его аспекты, которые он понимает и может верно отобразить и таким образом убедить читателя в каком-то пункте, который в противном случае ускользнул бы от его внимания. Такая же задача стоит и перед математиком: искать истину и открывать чудо.

Полное понимание крошечного фрагмента вселенной воодушевляет больше, чем обзор ее как целого, каковое заставит исследователя поднять руки и признать свое безнадежное поражение пред лицом столь непомерного величия. Возможно, это верно, что я очень мало знаю и что сложность мира намного превосходит мои способности. Могу только сказать, что в ограниченной области, избранной мною для исследования, я сумел открыть нечто чистое, абсолютное и непоколебимое. Не мне судить, можно ли приложить результаты этих открытий к другим областям. Может случиться так, что, зная столь много о столь малом, я являюсь самым невежественным из людей.

Жюли де Л'Эпинас — графу де Крильону.

18 декабря 1771 года

Да, друг мой, теперь вам известна моя тайна. Мне кажется также, что не вы один знаете ее. Я люблю графа де Мора с пожирающей меня страстью, я подобна свече, которая светит и горит и которая погаснет, когда ее сожжет ее собственное пламя. Я знаю, что эта любовь уничтожит меня, но я беспомощна сопротивляться ей. Разве не в этом заключается смысл истинной любви?

Сейчас он снова в Мадриде, и меня мучает такое одиночество, какого я не испытывала никогда прежде. Парижский воздух угнетает меня, как и постоянный недостаток света. Город хорош для человека, ищущего бесконечных развлечений, человека, которого забавляют тривиальности и постоянные перемены. Но если человек хочет изучить собственную душу или обрести покой, то для него город — лишь источник раздражения, многократно усиливающего любое беспокойство. Город — место обитания красноречивых людей с пустыми сердцами. Это оркестр ударных инструментов, каждый из которых стремится переиграть других.

Бывают дни, когда мне хочется начать жизнь сначала и построить ее совершенно по-иному. Я вижу на улице бедную цветочницу и страстно желаю поменяться с ней местами. Я читаю о караванах, пересекающих отдаленную пустыню, и представляю себе палящий зной, песок, бьющий в лицо, забивающий ноздри и прилипающий к губам. Я представляю себе эти лишения, и они манят меня к себе. Я сижу в Опере и пытаюсь слушать музыку, не обращая внимания на праздную болтовню сидящих рядом людей. Мне представляется, что это я стою на сцене, играя вымышленный характер, выраженный благородной арией.