Принесенный ветром
Шрифт:
Жаль, что я не потрудилась тщательно покопаться в прошлом господина Жучкина. Что, если этот миляга-меценат в девяностые промышлял разбоем? Рэкетом занимался или чем-то похуже? Сколько их, бывших бандитов, потом оказалось в чиновничьих и депутатских креслах! И убить какую-то сыщицу Иванову для Жучкина – все равно что комара надоедливого прихлопнуть.
Я поднялась со стула и, глядя Гаврюше прямо в свиные глазки, очень вежливо сказала:
– Не знаю, о чем это вы. Поясните, пожалуйста. Что я вам должна отдать?
– А ты подумай, подумай, курица, тогда и вспомнишь, –
Он поднес корту бутылку и сделал глоток, потом отступил от порога, громко рыгнул и, бросив на меня последний свирепый взгляд, с силой захлопнул дверь. Засов со скрежетом вернулся на прежнее место, и я услышала звук удаляющихся шагов.
Омерзительный тип этот Гаврюша. Интересно, откуда такая кличка? Гаврилой, что ли, его зовут? Нет, скорей всего, это милое прозвище образовалось от фамилии Гаврилов. Ясно, что шестерка, потому и ведет себя так. Но кто его хозяин? Неужто и в самом деле Жучкин? Если так, то его поведение совершенно объяснимо.
С другой стороны, зачем ему прятаться, коли он все равно собирается убить меня после того, как я верну картину? На всякий случай, что ли, лицо прячет и голос изменяет? Лучше перебдеть, чем недобдеть?
Как бы то ни было, отсюда нужно бежать, и чем скорее, тем лучше. Если Гаврюша не соврал, у меня есть час, чтобы организовать свой побег. Жаль, что я не узнаю, когда этот час подойдет к концу, ведь ни часов, ни мобильника под рукой нет. Но это и хорошо, сотовый они все равно бы у меня отобрали. Интересно, ключ от моей машины тоже у них? Хотя зачем им какая-то старая «девятка», когда речь идет о дорогостоящей картине?
Я опять присела на стул. Тишина вокруг стояла такая, что я слышала стук собственного сердца. Ни в лесу, ни в обитаемой деревне по ночам так тихо никогда не бывает. В лесу то птица ночная закричит, то листья зашуршат от ветерка, а в деревне собаки перекликаются. А тут – мертвая тишина. Как на кладбище.
Внезапно безмолвие нарушили звуки с улицы. Это были голоса: мои похитители о чем-то очень тихо беседовали, стоя на крыльце, но слов было не разобрать. Я прижалась ухом к раме, но голоса уже смолкли. Сквозь щели потянуло табачным дымом.
А потом я услышала звуки, наполнившие мою душу радостью. Это был шум автомобильного двигателя и шуршание шин. Звуки затихли вдали, и вскоре снова наступила мертвая тишина.
Они уехали. Или уехал только один из них, что тоже неплохо. С одним мужиком справиться легче, чем с двумя. Но для этого у меня должны быть развязаны руки. И я снова принялась изучать комнату, хотя изучать в ней было особенно нечего.
Шкаф оказался почти пустым, на трех верхних полках лежали какие-то замусоленные тряпки, на одной, самой нижней, – ворох пожелтевших газет. Порадовавшись, что похитители не догадались связать мне руки сзади, я сбросила все это добро на пол и переворошила ногой в поисках острого предмета. Ничего!
В отделении для верхней одежды одиноко висело порыжевшее от старости, поеденное молью черное демисезонное пальто, когда-то принадлежавшее
Ногой я подцепила стул за ножку и, стараясь создавать как можно меньше шума, потащила его к шкафу. Осторожно взгромоздилась на него, чтобы заглянуть на самый верх – а вдруг там притаился острый кухонный нож или лезвие для бритвы?
Напрасные надежды: на шкафу был только многовековой слой серой пыли.
После этого я задвинула ногой тряпки и газеты в угол между шкафом и стеной, чтобы мои похитители, вернувшись в неурочное время, ни о чем не догадались.
Оставалась кровать. Я оперлась руками о панцирную сетку и опустилась на колени. Затем легла на грязный пол и заглянула под кровать. Среди клочьев пыли и клочков бумаги что-то блеснуло. Бутылка! Она лежала у самой стены, и я просунула ноги под кровать, пытаясь вытолкать посудину наружу. Та покатилась, уперлась в ножку кровати и застряла там. Я поднялась, зашла сбоку и попыталась отодвинуть кровать. Со связанными руками любая простая работа превращалась в цирковой трюк, но у меня в конце концов получилось.
Теперь нужно разбить бутылку. Надеясь, что оба бандита уехали, а если один из них остался, то он не караулит у порога моей темницы, я взяла бутылку за горлышко и ударила по ножке кровати. Посыпались осколки. Раздавшийся в тишине звон просто оглушил меня.
Я замерла с остатками бутылки в руке, лихорадочно соображая, как поступить, если сейчас сюда ворвется Гаврюша. Если он прибежит, пусть пеняет на себя. Врежу ему ногой, а потом ткну остатками бутылки, куда достану. В шею, в толстое пивное брюхо – свою жизнь я должна продать как можно дороже!
Но все было тихо. Гаврюша не появился. Я села на стул, сжала колени, воткнула горлышко бутылки между бедер и принялась пилить веревку.
Дело шло туго, проклятая бутылка все время норовила выскользнуть или порезать меня. На освобождение от пут, по моим прикидкам, ушло пятнадцать минут. Не обошлось без порезов. Обвязав пораненную руку носовым платком, который оказался в кармане ветровки, я стала ощупывать голову, которая продолжала нещадно болеть. Прикоснувшись пальцами к бугру на макушке, чуть не заорала от дикой боли. Слава богу, никакой дыры в черепе нет, наверное, это просто глубокая ссадина с засохшей на ней кровью.
После этого я принялась исследовать рамы. Вид они имели дряхлый, казалось, стоит ткнуть в них кулаком – и дерево рассыплется в прах. Вот только открыть проклятые рамы никак не удавалось: шпингалеты намертво срослись с белой масляной краской. Будь у меня под руками молоток, я бы расправилась с ними в десять секунд. Но молотка, как и других инструментов, в месте моего заточения не было.
Тогда я сняла с ноги туфлю и, стараясь производить как можно меньше шума, принялась тихонько постукивать каблуком по нижней задвижке. Очень неохотно и медленно, но она поехала из своего гнезда. Затем наступил черед верхнего шпингалета. Первая рама открылась, на вторую у меня ушло вдвое меньше времени, потому что верхний шпингалет в ней отсутствовал.