Принятие
Шрифт:
– За тебя заплатили, – сообщает она мне. – Но это не значит, что ты можешь вести себя, как хочешь. У нас есть правила. Кроме того, ты должна хорошо учиться, иначе пожалеешь.
– Хорошо, Варвара Александровна, – отвечаю я, испугавшись ее уже.
– У меня есть указания сделать из тебя достойного члена общества, – как-то по-книжному говорит она, но при этом у нее лицо такое, будто животик вдруг разболелся. – Поэтому у тебя будет идеальное поведение и оценки.
Она совсем не спрашивает, а только… По-моему, она мне угрожает, отчего страшно немного становится. А затем эта тетенька воспитательница начинает мне рассказывать, что никто со мной нянчиться не будет, ведь я никому не нужная, хоть и богатая. Но мое богатство мне не поможет, потому
– За беспорядок в комнате ты будешь наказана, за опоздание в школу, плохую оценку и любую жалобу на тебя, – Варвара Александровна начинает злиться, я вижу это, но вот почему – не понимаю. Неужели все из-за того, что я не плачу?
Микроавтобус останавливается, едва проехав железные ворота. Меня совсем неаккуратно вытаскивают из него, плюхнув в коляску, а потом быстро ведут внутрь. Варвара Александровна становится все злее, ее будто раздражает факт моего присутствия, а я только и успеваю, что оглядеться по сторонам. Встреченные девочки и мальчики сильно пугаются тетеньку воспитательницу, они прижимаются спиной к стене и чуть не плачут. Значит, она страшная не только со мной, но и вообще.
В небольшую комнату Варвара Александровна меня почти вталкивает, а потом молча разворачивается и уходит. Мне это странно, но я вспоминаю, что она говорила об опоздании, и понимаю: она хочет мои слезы увидеть, а я не хочу при ней плакать, хотя, наверное, все равно придется. Но сейчас мне нужно осмотреть мою комнату, как однажды учил меня папин охранник. Ему было скучно, поэтому он рассказывал мне, пока мы ждали папочку… Папочка… Я только чуть-чуть поплачу, и все…
От двери… Ой. На двери висит расписание, а над дверью большие противно тикающие часы. До обеда еще час, значит, можно не спешить. Если ехать влево от двери – вешалка стоит, до которой мне будет трудно добраться, потом дверь в туалет и душ, за ней шкаф. Серый железный шкаф, одежды в нем много, только как добраться до зимней, я пока не знаю – она высоко слишком для меня. Потом окно, выходящее на серую стену, и стол рядом с ним. Обычный деревянный стол, под ним шкафчик, и еще стул есть. А с другой стороны аккуратно застеленная кровать и тумбочка с зеркалом наверху. Пол выглядит мягким, а возле кровати ведро стоит, наверное, чтобы убирать. Ой, стены забыла – они светло-коричневые, как какашка.
Комната в два, по-моему, раза меньше, чем та, что у меня дома была, зато я внезапно обнаруживаю моего Филю – это плюшевый щенок, мне его папа подарил. Это все, что у меня от папы осталось, даже фотографии нет, совсем просто ничего, и поэтому я опять немного плачу, но потом замечаю время и выкатываюсь из комнаты. Надо ее запомнить, но это легко, потому что номер у нее тринадцатый. От этого номера мне тоже всхлипывается, но уже плакать нельзя.
На столовую направлена стрелка-указатель, поэтому я еду в том направлении, стараясь двигаться побыстрее. В коридоре никого нет, отчего у меня нехорошие мысли возникают, но, доехав до столовой, я понимаю, в чем дело: я просто слишком рано приехала, тарелки только расставляют. Запах стоит не очень вкусный, но у меня больше нет выбора, потому что я, наверное, уже не хорошая девочка, а совсем наоборот. Мне кажется, Варвара Александровна это хочет поскорее исправить и поэтому злится.
– Здравствуйте, – я подкатываюсь к толстой тетеньке, расставляющей тарелки. – Простите, пожалуйста, а куда мне сесть?
– Новенькая? – равнодушно спрашивает она. – Из какой комнаты?
– Из тринадцатой, – отвечаю я ей, потому что секрета в этом нет.
– Тогда… – она задумывается, а потом катит меня к дальнему столу и добавляет непонятно: – Глядишь, не заметит тебя гестаповка.
Я киваю и благодарю, потому что я послушная девочка, даже если уже и не совсем хорошая. От хороших девочек мамы
***
Краха меня пытается убедить в том, что я всегда хорошая девочка, но я же знаю, что это не так. Мне это очень хорошо показывают в интернате, когда неожиданно коляску толкают старшие мальчики. Почему-то только мальчики хотят, чтобы я заплакала, а девочки как будто мертвые. Они ходят как тени и всего боятся. И вот Арху это не нравится, он говорит о том, что так может быть только в том случае, если их «сломали». Но они вроде бы целые, поэтому я не понимаю.
В школу меня везет тот же микроавтобус, да и школа та же. Там ко мне хорошо относились, поэтому я спокойна. Можно сказать, что с коляской я смирилась, потому что выбора у меня никакого нет. Почему-то дружить в интернате со мной никто не хочет – просто убегают, как будто я заколдованная. Это и убеждает меня в том, что я плохой стала. А дядя водитель меня бережно усаживает в кресло специальное, наверное, это потому что нет тетеньки воспитательницы. И у школы осторожно высаживает, не бросая в коляску, а мягко очень пересаживая.
– Не знаю, за что на тебя Варвара так взъелась, – тихо говорит он. – Но постарайся быть осторожной.
– Я буду, дяденька, – отвечаю я ему и благодарю еще, а у него глаза такие тоскливые становятся, как будто он сам заплакать хочет.
Наверное, он что-то знает и хочет меня предупредить. Поэтому я въезжаю в школу, внимательно оглядываясь по сторонам, но ничего не происходит. Тогда я двигаюсь в сторону своего класса и вот теперь вижу девочек. Радостно поздоровавшись, уже хочу к ним подъехать, но они смотрят так, как будто у них теперь животик болит. Я же чувствую, что сейчас заплачу, потому что не понимаю этого, но все осознаю. Я догадываюсь, что теперь я плохая и со мной противно даже говорить, поэтому не плачу, а заезжаю к столу, где обычно сидела. Ощущать, что я совсем-совсем одна, как-то страшно и холодно.
– Здравствуйте, дети, – в класс входит Венера Михайловна. Она видит меня и усмехается, как будто ей нравится, что я без ножек. – Ну что же, Алена, иди к доске. Ах да, ты же не можешь идти, у тебя ног нет! – и она заливисто смеется.
А у меня… такое чувство, что земля из-под ног уходит. Ведь она смеется надо мной, над тем, что я стала такой, и от этого вдвойне больно. Но я не буду плакать, я потерплю. Нельзя радовать моими слезами, потому что все вокруг почему-то хотят, чтобы я плакала. Но почему? За что?
Тем не менее она спрашивает меня, даже из конца года, то, что еще точно не учили. Я все отвечаю, потому что знаю же, но на этот раз учительница совсем не радуется моим знаниям. Она морщится, затем прерывает меня на середине и оправляет на место, теперь уже начиная спрашивать других. Вот тут и начинается ужас, мне даже самой страшно, потому что училка над ними просто издевается, стоит только запнуться. Она какая-то сильно разозленная, отчего девочки вскоре плакать начинают…
Почему Венера Михайловна вдруг становится такой злой, она сама объясняет мне – меня просто некому защитить. Раньше все папочку боялись, а теперь меня защитить совсем некому. Я никому не нужная… Ну, кроме Крахи во сне, но вот здесь и сейчас совсем никому, поэтому и страшно. Она сама мне говорит, что теперь я в ее власти. Это значит, что она что угодно может сделать со мной, и никому дела не будет.
– Это из-за тебя нас спросили! – кричит один мальчик на перемене. Он налетает на меня и больно бьет в плечо, а потом… переворачивает коляску, и я падаю на пол, сразу же заплакав.
А они все вокруг смеяться начинают, потому что платье задирается и мне больно еще. Почему они вдруг такие злые? Почему? В чем я виновата?
Тут в класс входит первая тетенька, и смех моментально прекращается. Она все понимает, молча оглядывает класс, пока я пытаюсь успокоиться, а потом увозит меня в коляске. Я узнаю дорогу – это к тете Ире, которая врачиха. Вот она молча довозит меня до того кабинета, открывает дверь, и я оказываюсь внутри.