Природа. Дети

Ивич Александр

Вторжение научно-популярных сообщений в художественный текст, очевидно, объясняется публицистической направленностью повести — агитацией за сохранение лесов и восстановление крупных лесных массивов.

Пропаганду автор доверил одному из героев последних глав повести — профессору Багалею. И, в духе всего произведения, глава, названная «Короткое научное сообщение», как и следующая — «Гонкое дерево», содержит предложения лучших, самых быстрых способов лечения глубоких ран, нанесенных лесам войной, в частности, восстановления «знаменитых Брянских лесов».

В начале повести о сохранении леса хлопочет Чайковский, а ближе к концу ее профессор Багалей в лекции напоминает, что «Чехов устами доктора Астрова выразил одну из своих совершенно удивительных по меткости мыслей о том, что леса учат человека понимать прекрасное».

Лес —

мощный хозяйственный, биологический и эстетический фактор. Так говорит профессор Багалей. Так его устами Паустовский в трех определениях обозначил публицистическую тему «Повести о лесах».

7

В том же 1948 году и в том же журнале «Огонек», только чуть позже «Повести о лесах», был опубликован и рассказ о лесе — «Кордон «273». По строю, по атмосфере он гораздо ближе к «Мещорской стороне», чем к «Повести». Словно выполнив внутренний долг горячим публицистическим призывом к бережению и выращиванию лесов, Паустовский возвращается к наслаждению лесом — лейтмотиву «Мещорской стороны».

Рассказ лиричен и раздумчив. Как быть? — спрашивает себя писатель. Увиденное — совершенно, но «ни при каких усилиях человек не сможет передать очарование этого дня, этих вод, трав, великой тишины, как и все очарование того, что творится сейчас в его душе» (т. 7, стр. 367). Неадекватность действительности ее изображению словами — вот что вызывает сожаление художника, и не только в этом рассказе. Но тут мы находим и чрезвычайно характерное для духовного облика Паустовского обоснование такой творческой неудовлетворенности: «Когда человек счастлив, он щедр, он стремится быть проводником по прекрасному». В этом писатель видит свой нравственный долг перед читателями. Он ищет определения, точно передающие его восприятие пейзажа — «леса [...], омытые лунным светом»; поднимается солнце — «размытое, цвета соломы». Луна омывает леса, а лес, вернее, утренний туман в лесу, размывает солнце. Чем глубже в лес, тем он «глуше, торжественнее, сумрачнее». Читатель, вероятно, помнит, что в «Мещорской стороне» эта торжественность леса передана сравнением с кафедральным собором. И, конечно, помнит об этом писатель. «Часто воспоминание сродни выдумке, творчеству [...]. Воспоминания — это не пожелтевшие письма, не старость, не засохшие цветы и реликвии, а живой, трепещущий, полный поэзии мир» (стр. 358).

О своеобразии переплетения воспоминаний с вымыслом молодой Паустовский писал в «Кара-Бугазе». Там он говорил, что «факт, поданный литературно, с опусканием ненужных деталей и со сгущением некоторых характерных черт, факт, освещенный слабым сиянием вымысла, вскрывает сущность вещей во сто крат ярче и доступнее, чем правдивый и до мелочей точный протокол» (т. 1, стр. 452). В «Кара-Бугазе» это сказано о прозе, соприкасающейся с документальной или очерковой. В рассказе же писателю не нужно отстаивать свое право на вымысел — его нельзя оспорить. Но велико ли в этом отношении расстояние от «Кара-Бугаза» до повести «Мещорская сторона» или рассказа «Кордон «273»? Ведь Паустовский изображает подлинные, существующие места, дает их адрес и как бы призывает: приезжайте, посмотрите, совпадают ли ваши впечатления с моими, поможет ли мое изображение углубить ваше восприятие. Ну, а встречи, беседы — ведь ничего, кроме реалистичности, читатель тут и не вправе ждать. Кстати, раз уж об этом зашла речь: в «Кордоне» преобладает тот же веселый, добродушный, иногда слегка ироничный колорит описания дорожных встреч и бесед, что и в «Мещорской стороне».

Как пустыня Кара-Бугаза и болота Колхиды располагали писателя к драматизму ситуаций, некоторой патетике не только изображений, но и диалогов, так природа Мещоры («Кордон «273» ведь находится в тех же лесах) располагает к добрым, спокойным беседам — веселым и непринужденным.

Лес встретил «сыроватой тишиной, синью и блеском неба над вершинами». Тут сыроватой тишине леса противостоит блеск неба. И дальше — «лес делался глуше, торжественнее, сумрачнее». Но неожиданно открывается озеро. Оно тоже противостоит сумраку леса. «Круглое, как чаша, с прозрачной и совершенно спокойной водой, оно отражало весь этот синий и мглистый, струящийся день, всю его глубину и свежесть» (стр. 366). Простая, на первый взгляд, фраза передает сложный комплекс ощущений. Прозрачное озеро, словно катализатор в химической реакции, своим присутствием

придает мглистому дню глубину и свежесть. Пейзаж представляется сказочным: «Будто нас впустили в дремучий светлый край, где можно увидеть, как на глазах раскрываются лесные цветы, как с них медленно стекает на подставленную ладонь роса, как шевелится бурый лист и из-под него прорастает, выпрямляя плечи под своим маленьким коричневым армячком, коренастый гриб боровик» (стр. 367). Определение «дремучий светлый край» соотносится и с глубиной леса и со свежестью мглистого дня. Непосредственное наблюдение пейзажа продолжено, освещено воображением художника.

Вот это сочетание — лес, озеро, свежесть мглистого дня и палый лист осины, лежащий на воде «как драгоценность, небрежно брошенная юной осенью»,— и вызвала сожаление писателя о том, что ни при каких условиях человек не сможет передать очарование этого дня.

Общение с природой — счастье; очарование дня рождает очарование чувств, больше того, глобальнее — очарование души. «Голубеет тихий свет, едва приметный блеск поднимается к небу». Свет — тихий, блеск — поднимающийся к небу; тут мало вчитаться, нужно вчувствоваться в каждое определение, чтобы понять, чем так необычен и прекрасен изображенный писателем день.

Впрочем, каждый день на кордоне богат чудесами цвета, света, звуков, запахов. «А среди дня и река и леса играли множеством солнечных пятен — золотых, синих, зеленых и радужных. Потоки света то меркли, то разгорались и превращали заросли в живой, шевелящийся мир листвы» (стр. 370).

«Полет птиц разрезал этот искристый воздух: он звенел от взмахов птичьих крыльев». Искристый воздух еще и звенит!

Лесные запахи. «В них смешивалось все: дыхание можжевельника, вереска, воды, брусники, гнилых пней, грибов, кувшинок, а может быть, и самого неба... Оно было таким глубоким и чистым, что невольно верилось, будто эти воздушные океаны тоже приносят свой запах — озона и ветра, добежавшего сюда от берегов теплых морей» (стр. 371). Теперь к искристости и звону воздуха прибавились еще запахи.

Ясность, чистота, глубина — неба, озера, воздуха, запахов — определяют мелодию этого лирического рассказа. А тема его шире, значительнее. Те же свойства — ясность, чистоту, глубину — писатель увидел и в людях, что живут в этом краю. Тут не только любование прелестью родной стороны, но и преклонение перед ней. И рассказ взлетает к обобщению:

«Тургенев говорил о волшебном русском языке. Но он не сказал о том, что волшебство языка родилось из этой волшебной природы и удивительных свойств русского человека.

А человек был удивителен и в малом, и в большом: прост, ясен и доброжелателен. Прост в труде, ясен в своих размышлениях, доброжелателен в отношении к людям. Да не только к людям, а и к каждому доброму зверю, к каждому дереву» (стр. 371).

Так выражена глубинная тема рассказа: его пейзажа, пронизанного светом и ясностью, встреч с обитателями края — людьми ясными, простыми, доброжелательными.

Но не этой высокой нотой кончается рассказ. Он кончается ночным пейзажем, песней девушек и, после сна на сеновале,— тихим, светлым прощанием с кордоном. «Лесной край уходил в нежную мглу, рядился в прощальный туман. И с переливчатым звоном протянул высоко над нами первый косяк журавлей» (стр. 374).

Заключительный аккорд дан в тональности всего рассказа, лиричного — с высоким небом, торжественным лесом и светлой чашей озера, с ночами, омытыми лунным светом, и днями с искристым воздухом. Дремучий светлый край! Сказочный! Колдовской! И совершенно реальный...

8

Неисчерпаем скромный Мещорский край для художника. Радостно писателю все снова и снова приобщаться к нему и приобщать читателей, делиться с ними своим счастьем.

Совсем небольшой рассказ «Ильинский омут» — всего девять страниц. Но очень емкими оказались его страницы. «Ильинский омут» — рассказ-монолог, объяснение в любви к родине. Именно «объяснение» — любовь мотивирована. Начало рассказа, своего рода предисловие к нему, посвящено сожалениям. Их много, больших и малых. «Наряду с самым сильным сожалением о быстротечности времени есть еще одно, липкое, как сосновая смола. Это — сожаление о том, что не удалось — да, пожалуй, и не удастся — увидеть весь мир в его ошеломляющем и таинственном разнообразии» (т. 7, стр. 547).