Прискорбные обстоятельства

Полюга Михаил

Так, может, не ползти по бульвару, а ухватить за хвост улетающую жизнь и нестись, мчаться в вихре событий и чувств, пока не расшибешься где-нибудь на повороте – раз и навсегда?! Как этот молодящийся Геглис-шмеглис… Взять с собой Аннету – и в Карпаты. Или на юг: зимнее море, обледенелый пирс, живое женское тепло под доступной кофточкой, прерывистое дыхание, бесстыдные губы… Если конец один, то – ярко и со вкусом, а не затхло, в подштанниках и с горшком под кроватью… Эх-ма! Безмозгло, скучно, однообразно, безнадежно устроен человек: когда есть силы и молодость, он приготавливается жить, а едва приготовился – уже,

в сущности, ничего не может…

По бульвару наискосок, по направлению к управлению внутренних дел, тараканьим ходом побежали сотрудники управления службы безопасности; им навстречу, растекаясь по закоулкам и кафе, рванули оперативники управления по борьбе с организованной преступностью. Две конкурирующие службы располагались по обе стороны бульвара, по своеобразной диагонали, и после ежедневной пятиминутки, как всегда взмыленные и пропесоченные, опера неслись «на отходняк»: выпить кофе с коньяком и выкурить сигарету, в ближайшей подворотне «перетереть» с нужным человеком, озадачить шкурным вопросом перепуганного бизнесмена, слить информацию друг другу.

– Здрасьте, Евгений Николаевич!

– Евгений Николаевич, кофейку?

– За компанию… А, Евгений Николаевич?..

Я важно, с достоинством киваю, не поворачивая головы и поджав губы, порой сдержанно улыбаюсь тем, кто мне симпатичен, но опера не моего поля ягода. И пусть сегодня суббота, у меня выходной и я мог бы позволить себе не тащиться на работу, а расслабиться за чашкой-другой… Нет, близкие мне по положению и духу люди сегодня в отъезде, а пить с кем ни попадя – дурной тон пролетающих по жизни впустую, ничего путного не добившихся неудачников, наподобие засидевшегося у меня в старших прокурорах отдела Павла Павловича Мешкова. Этот хоть и добрый малый, но живо намешал бы в компании с каким-нибудь опером водки с пивом!

А еще томление духа и какая-то неистребимая горечь – февраль и снег, февраль и снег – увлекают меня, точно в черную слепую воронку, прочь от шума и суеты – все вниз и вниз по бульвару.

Я пересекаю перекресток и иду по последнему отрезку бульвара, за которым – хаотически перечерченное заскорузлыми, дрожащими от холода ветвями пространство парка, грязновато-черное с белым.

«Вот так, положим, бесцельно шел бы человек моего положения, моей наружности, с моими комплексами и недостатками – вполне невинный, утомленный жизнью человек, и вдруг произошло бы нечто из ряда вон, – думаю я, безуспешно пытаясь побороть все-таки привязавшуюся исподтишка меланхолию. – Послышались бы за спиной торопливые шаги, позвал бы какой-нибудь робкий голос, малознакомый, так, нечто смутное, дальние ассоциации… Как-нибудь так позвал бы: «Евгений Николаевич!..»

– Да, дорогой?

– Евгений Николаевич, если можно – на два слова! Только где-нибудь в стороне… Я Арапов, из отдела по борьбе с коррупцией. Вы меня, наверное, не помните, – я всего несколько месяцев, как в отделе…

Арапов? Какой такой Арапов? Не помню никакого Арапова!

Я делаю удивленные глаза и в то же время недовольно нахмуриваю брови, складываю ижицей губы, с усилием вдыхаю ноздрями прохладный воздух: мол, какого лешего тебе, Арапов, от меня надо – в субботу, да еще не по чину?!

Опер округлый, чернобровый, похожий на правоверного татарина, приготавливающего бешбармак: руки бегают, в глазах – затравленность

новичка, трудно привыкающего к каждодневным разносам и матерщине. И еще страх: как бы кто не увидел и не донес до начальства о преступной инициативе «снизу». С доносительством у нас и в самом деле порядок: как же не доносить, ежели служба велит?! Свои же и донесут! Хотя о чем, собственно, речь? Говорят, на Западе стукачество давно уже стало доблестью, а у нас все еще как бы постыдно. Другое дело негласно – приятно и, главное, полезно кое-кому нашептать на ушко…

Так в чем же дело, Арапов?

Опер по касательной наконец ловит мой взгляд и тут же уводит глаза в сторону и просительно взмахивает бровями: мол, пойдем спрячемся от греха… И сам же семенит в сторону, в боковую парковую аллею, к детской площадке, где в праздничные дни дамы определенного толка любят выпить и закусить на природе с незнакомыми мужиками. «Эй, мужчина! – в какой-то миг припоминаю я зазывное воркование одной из таких дам, плывущее от скамеечек, качелей, маленьких деревянных домиков. – Выпить не хотите? Все-таки праздник…» Надо же, сколько всего схлынуло и забылось, а это вдруг вспомнилось!..

4. Парк

– Евгений Николаевич, – Арапов смотрит на меня как бы снизу вверх, хотя не намного ниже меня ростом, и в глазах его – какая-то восточного толка тоска, какая-то обреченность – быть здесь, сейчас, со мною, а не где-нибудь у стойки бара с рюмкой водки и бутербродом в руках или на стрелке со стукачом. – Что-то затевается, не знаю достоверно что, но… Одно знаю: подлянка! Нет, я не потому, я с благодарностью… Вы меня выручили когда-то… Одним словом…

– Что вы мямлите, как вас там?.. Арапов!

Я все еще величественен, однако же запрятанная в душе каждого из нас трусость уже ухнула и завертелась во мне. Неприятное, скажу вам, ощущение – внезапно образовавшаяся воронка, пропасть внутри самого себя! Не то чтобы мне было чего бояться, и однако же человек так устроен, и так тесен мир, и законы этого мира таковы, что никто не может чувствовать себя свободным от них, а значит, не виноватым никогда и ни в чем.

– Евгений Николаевич, я взаправду не знаю! Спросили о том, об этом – информацию всякую… Как бы между делом… Но, мне кажется, вас взяли в разработку.

Арапов сглатывает, передыхая: уф, сказал, и точка! – и густые восточные брови его страдальчески приподнимаются и тянутся к переносью.

У меня же, напротив, – и я это явственно ощущаю – лицо скомкалось и оплыло мышцами книзу, так что стыдно стало и этого ничтожного Арапова, и себя самого, курирующего по службе в прокуратуре области упомянутые выше подразделения, да еще умудренного опытом и сединами. «Настоящий полковник!» – с неподдельной издевкой шпыняла меня в сложные минуты жизни жена. Такой ли уж настоящий? Хотя, не в оправдание будет сказано, многие практики сыска и досудебного следствия сходятся во мнении, что легче всего на допросах «раскалываются» бывшие профессионалы – милиционеры, прокуроры, судьи, адвокаты, нотариусы. Они же «мусорят» безоглядно, то бишь на месте преступления оставляют за собой всяческие следы и наводки, прокалываются в ситуациях, где какой-нибудь среднего ума уголовник семь раз по семи поостережется.