Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова
Шрифт:
2.1. В первых четырех строках появляется знаковый для Бродского мотив обратного пути, несводимого к просто обратному повторению пути прямого:
…дорога обратно, превосходящая многократно тысячу ли [43] .Здесь этот мотив соединен с непредсказуемостью пространства и пути:
Дорога в тысячу ли начинается с одного шага, гласит пословица. Жалко, что от него не зависит дорога обратно.43
ФВ. С. 75.
Фраза «Особенно, отсчитывая от «о»», на наш взгляд, может быть прочитана как сугубо письменный каламбур, исчезающий при подчиненном рифмовке чтении вслух: знак «о» может
Взятые вместе, две первые строфы задают смысловую и эмоциональную тональность текста, придавая ему отчетливо выраженную интонацию тоски, порожденной заброшенностью и одиночеством. Эти строфы абстрактны и проникнуты рациональностью, временами, что характерно для Бродского, «разбавленной» каламбурами; помимо уже упомянутого, это обыгрывание в 5-й строке омонимов «ли» (частица) и «ли» (китайская мера длины).
2.2. Вторая половина стихотворения реализует тему пространства с помощью более предметной образности. В них появляется и временное измерение, остающееся в тени пространственного, но от этого не менее значимое. Оно вводится с помощью следующих образов: «как желтые семена/из лопнувшего стручка»; «сухие колосья дикого ячменя». Общее у этих образов — мотив увядания, иссякания жизненных сил; такое решение временной темы создает перекличку между обеими частями ПДМ. В то же время предметная насыщенность второй половины ПДМ 2 придает ей значительно более личностно окрашенный характер (не случайно в последней строфе появляется прямое ведение речи от лица лирического героя: «превращает меня»). Именно в этих строфах нарастает многосмысленность текста, не всегда допускающая однозначное прочтение. Третья строфа продолжает реализовывать мотив движения, но уже со знаком обреченности, движения, подчиняющегося внешней силе: «Ветер несет на Запад». В этой конструкции примечательно отсутствие дополнения, указывавшего бы на объект действия, что придает сказанному безлично-обобщенный характер. Следующее сравнение — «как желтые семена / из лопнувшего стручка» — вводит традиционный образ выброшенности из дома, отлучен-ности от родового начала. Строка завершается указанием конечной точки движения: «туда, где стоит Стена». Понятия «Запад» и «Стена» (оба слова написаны с прописной буквы) носят в тексте многозначный характер. С одной стороны, они продолжают создание «китайского колорита», позволяя локализовать позицию лирического героя как находящегося в северной части империи, вдали от любой из китайских столиц (так возникает еще одна пара значений, контрастно соотносящих части ПДМ: центр/периферия). В то же время третья и четвертая строки строфы снова задают «европейскую» оптику, вводя невозможное в рамках «китайской» парадигмы сравнение:
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф; как любые другие неразборчивые письмена.На наш взгляд, это сравнение вновь возвращает текст к оппозиции «Восток — Запад». Для Бродского одна из примет Востока, ассоциирующаяся у него с обезличиванием человека, — это как раз широко понимаемая иероглифика; в «мусульманском» варианте Востока с нею соотносится орнамент. К этой мысли Бродский обращается и в стихах, и в прозе:
Единственное, что выдает Восток, это — клинопись мыслей. [44]44
ФВ., т. 2. С. 13.
«…Восточный принцип орнамента… речь идет о декоративном аспекте письменности» [45] . «Восточная» тематика придает пространственным образам дополнительное, иносказательное измерение; мир стихотворения становится еще и советским миром, а Стена — не только Великой китайской, но и Берлинской. В таком ключе третья строфа может быть прочитана как метафора эмиграции (причем вынужденной — выше уже указывалось на внешнюю силу, подчиняясь которой герой движется на Запад), пути к границе мира несвободы, пути заведомо в одну сторону. Тем самым усиливается ностальгически-горькая интонация стихотворения, достигающая кульминации в последней строфе.
45
НН. С. 174.
Четвертая строфа имеет четко выраженную двухчленную композицию. В первых двух строках в первый и единственный раз во всем ПДМ 2 появляется прямое упоминание лирического героя:
Движенье в одну сторону превращает меня в нечто вытянутое, как голова коня.Это взгляд на
В них возникает образ безлюдного мира, пребывающего в запустении («дикого ячменя») и упадке («сухие колосья»). Но и бегство из этого мира приводит героя к бессилию, дается слишком дорогой ценой. Так замыкается развитие основных тем ПДМ — упадка мира и невозможности спасти свое «я» даже ценой бегства из этого мира. Картина мироздания, возникающая в цикле, предлагает два варианта отношения к миру — пассеистическая констатация примет его упадка либо чреватое невосполнимыми личностными потерями бегство из этого мира.
2.3. Средняя длина строки во втором стихотворении меньше, чем в первом: ровно половину всех строк составляют 13- и 14-сложные
(4 и 4); за ними следуют строки из 15 слогов (3); по одной строке состоит из 16 и 17 слогов, две насчитывают 19 и одна — 20 слогов. Таким образом, даже наиболее длинные строки ПДМ 2 короче, чем в первой части диптиха. Дактилические строки (напомним, по мнению Бродского, «плачущие») здесь употребляются реже (3 строки), преобладают анапест (8 строк) и амфибрахий (5 строк). Заметно отличается от ПДМ 1 и строфическое деление второго стихотворения. Оно образовано четырьмя четверостишиями, рифмующимися по схеме aaba, но при этом каждая третья строка в строфе содержит внутреннюю рифмовку («обратно — многократно», «крова — слова», «уродлив — иероглиф», «теле — тени»; заметим, что по ходу стихотворения эти рифмы становятся все менее точными: первая рифма — богатая, вторая — только точная, третья — ассонансная, четвертая — приблизительная, то есть рифма словно бы ослабевает подобно всему миру ПДМ). С учетом внутренней рифмы строфика второй части напоминает строфу лимерика (напомним, что в лимерике третья и четвертая строки, зарифмованные смежно, могут объединяться в одну), что, впрочем, является скорее всего случайным сходством, так как все прочие черты (размер, количество стоп, композиция, специфическая лексика) лимерика в ПДМ отсутствуют. Заметим, что в поэтическом сознании Бродского строфические эксперименты связаны с восприятием англоязычной поэзии, в первую очередь стихов Джона Донна: «Дело в том, что вся русская поэзия по преимуществу строфична, то есть оперирует в чрезвычайно простых строфических единицах. В то время как у Донна я обнаружил куда более интересную и захватывающую структуру. Там необычайно сложные строфические построения. Мне это было интересно, и я этому научился» [46] , «В Донне меня привлекала в первую очередь… любопытная новаторская строфика» [47] . Таким образом, специфика строфики становится еще одним параметром противопоставления частей ПДМ — «женской», «русской», эмоциональной — и «мужской», «западной», метафизической. В ПДМ 2 преобладает мужская рифма, однако третьи строки строф строятся на женской внутренней рифме, так что в этом отношении контраст между стихотворениями не носит стопроцентного характера.
46
БКИ. С. 156.
47
Там же. С. 514
Итак, ПДМ представляют собой диптих, части которого соотносятся как части оппозиции. В ее основу положены следующие параметры противопоставления: женское (эмоциональное, этическое, повествовательное, обращенное ко внешнему миру, предметное) — мужское (рациональное, абстрактное, сосредоточенное на себе, метафизическое); время (воспринимаемое прежде всего как процесс увядания, накопления примет упадка) — пространство (безлюдное, подверженное запустению и предполагающее движение в одну сторону, путь без возврата); центр (прежде всего связанный с властью) — периферия (означающая близость к границе, очерчивающей мир несвободы). Контраст между частями прослеживается на уровнях строфики, рифмовки и метрики. В то же время существует смысловая, образная близость частей. В обеих предстает картина мира, охваченного упадком, — упадком, начало которому было положено уходом из этого мира поэзии, искусства. Две части диптиха — два взгляда на этот оскудевающий физически и нравственно мир, два голоса, являющих собой архетипические начала — женское и мужское. Диалог между этими голосами невозможен, так как связь между ними ослабла до предела; если героиня первой части еще способна обращаться к герою второго с посланием и называть себя его возлюбленной, то герой второй части уже не отвечает на послание, обращая свою речь не к конкретному лицу, а к себе или к читателю. Бегство же из этого обреченного мира тоже не способно исцелить от порчи — бегущий разрушает себя изнутри и отрезает себе дорогу назад, по сути, лишая себя и родины, и возлюбленной — тем самым стихотворение может быть прочитано и в автобиографическом ключе.