Пристанище пилигримов

Саяпов Эдуард

Прибывая в лёгкой эйфории, я практически не видел, что творится вокруг, и уже был готов ступить на полотно (от смерти меня отделял только один шаг), как вдруг чья-то лёгкая рука коснулась моего плеча – я вздрогнул и обернулся назад… Там никого не было, и в ту же секунду меня откинуло горячим потоком воздуха и перед глазами выросла железная стена – та-та, та-та, та-та, та-та, та-та, та-та, та-та…

Когда я пришёл в себя и даже протрезвел, меня охватила беспощадная дрожь и вывернуло наизнанку. Когда я плёлся на дачу, у меня подкашивались ноги и кружилась голова, и когда я проходил по мостику через болотце, заросшее тёмно-зеленой тиной

и трубчатым камышом, то меня вырвало ещё раз… В моей голове не укладывалось то, что произошло пять минут назад, и я беспомощно повторял: «Что это было? Что это было? Что это было?»

Честно говоря, я всегда был везунчиком: если вспомнить, сколько я совершил в своей жизни преступных деяний, то можно заявить с полной уверенностью, что возмездие довольно часто обходило меня стороной. Однако в тот момент, когда я прочитал сообщение Мансуровой, я даже представить не мог, насколько провидение изменилось ко мне, и понятия не имел, что впереди меня ждут серьёзные испытания.

По всей видимости, на верху решили меня больше не покрывать и не отмазывать. Я не знаю, то ли кредит доверия закончился, то ли я надоел им своей детской непосредственностью, но именно в тот момент начинается новый период в моей жизни, который в библейской интерпретации звучит как «время собирать камни».

В силу своего природного малодушия я оказался к этому не готов, поскольку ошибочно полагал, что халява будет вечной. Какой же я был инфантильный в свои тридцать три года! Мне хотелось верить, что Господь любит меня как своего заблудшего сына и ждёт, когда я нагуляюсь и приду в его распахнутые объятия. Вот только я одного не учёл: непослушных детей, даже самых любимых, наказывают, а если ребёнок не понимает, то степень воздействия на него растёт.

Малодушие всегда являлось моей ахиллесовой пятой, и его можно выразить следующей формулой: мне проще украсть, чем попросить; мне проще обидеть, чем извиниться; мне проще искать причины своих слабостей, чем бороться с ними; а в тот вечер мне было проще прыгнуть с балкона, чем открыть дверь и посмотреть в глаза своей жене… И бедная моя Леночка уже колотила ногами со всего маху и в коридоре были слышны тревожные голоса соседей, – особенно выделялся пропитый и прокуренный баритончик майора Позднякова; насколько мне было слышно, он уже предлагал «надавить монтировкой, и она сама ёбнется с петель».

После этих слов меня чуть не вырвало: в душе как будто разлагался труп и по всему телу расползались черви; мерзость душила и выворачивала меня наизнанку; подкашивались ноги и градом катился пот; брюхо, как всегда, предательски подвело. Танька смотрела на меня с лёгким презрением и криво ухмылялась – по ту строну двери люто ненавидела Мансурова. Я обречённо опустился в кресло и начал натягивать носок… Это была патовая ситуация.

Удары стали крепчать – кусками посыпалась штукатурка.

– Потом ещё дверь чинить… – невнятно промямлил я, словно оправдываясь, и пошёл открывать; сдёрнул лифчик с люстры и кинул его в Таньку со словами: – Одевайся! Что ты разлеглась как Даная?!

Это был первый случай, когда Ленка всё увидела своими глазами. До этого момента не было ничего, кроме подозрений и сплетен доброжелательных подруг, которые всегда были склонны преувеличивать. К тому же Мансурова была здравомыслящей женщиной и прекрасно понимала, что все мужики – особенно такие обаятельные мерзавцы, как Эдичка, – либо изменяют своим жёнам, либо помышляют об

этом. В этой игре она придерживалась только одного правила: не пойман – не вор, но если поймали, отвечай по всей строгости военного времени…

Она всегда догадывалась о моих изменах, но предпочитала на этом не зацикливаться. В отличие от многих женщин, она не любила причинять себе боль, в то самое время как многие её товарки только этим и жили: они упивались своей ревностью, они устраивали бесконечные разборки и скандалы своим мужьям, они расходились с ними и вновь сходились, они страдали и вечно жаловались на своих непутёвых мужей… Им просто нечем было заняться: вся их жизнь проходила в альковах, в пустой болтовне за чашкой кофе, в беспросветном табачном дыму, за которым они не видели элементарной истины – разве можно кота отвадить от сметаны? И нужно ли вообще это делать?

Долгое время Елена закрывала глаза на мои невинные шалости, но весной она почувствовала неладное: во-первых, я окончательно к ней охладел и мы совершенно перестали заниматься любовью, и даже трахаться; во-вторых, расплывчатые бледные аллюзии по поводу моих измен вдруг начали вырисовываться в конкретный образ девушки, которую она сперва увидела в своём подъезде и при этом почувствовала запах знакомого одеколона, а потом встретила эту девушку в обществе своего мужа и вокруг опять витал сладковато приторный «Fahrenheit»; в-третьих, она узнала эту девушку…

На этот раз её жестко поставили перед фактом, и не было уже никакой спасительной уловки: а вдруг я ошибаюсь, а если я что-то путаю, а если это чудовищное совпадение? Не было уже аргументов, за которые можно было спрятаться, и правда насмешливо смотрела ей прямо в глаза.

Когда медленно открылась дверь и она увидела на пороге своего пьяного Эдичку, то слабая надежда ещё теплилась в ней, но когда перед глазами, как в бреду, поплыли смятые простыни, забитая окурками пепельница, пустая бутылка вина и бокал с красной помадой на журнальном столике, и уже более отчётливо – молодая полуобнажённая девушка, застегивающая лифчик на спине, то она как будто ударилась о землю… Не осталось никаких сомнений – это действительно была Татьяна Шалимова, что само по себе являлось для неё самым страшным унижением. Она даже представить не могла, что месть этой девочки будет настолько расчётливой.

На какое-то время её разум помутился, но она ещё продолжала улыбаться, – «keep smiling» и прочие издержки воспитания, – она была предельно вежлива, хотя удушающий комок ярости подступал к самому горлу и готов был уже изрыгнуться огненной лавой.

– Дамы! – Я стоял, покачиваясь, в проёме комнатной двери, в застиранных трусах, в одном носке, и вид у меня был, судя по всему, довольно глупый и пошлый. – Мы же интеллигентные люди – не будем из этого делать проблему. Знакомьтесь! Итак, она звалась Татьяной… Ни красотой сестры своей, ни свежестью её румяной…

– Не напрягайся, – прервала меня Мансурова.

Лена стояла посреди комнаты в длинной кожаной куртке, с которой на пол стекали капли дождя. Она прошла в комнату, не раздеваясь, брезгливо отодвинув меня пальчиком, словно боялась чем-нибудь заразиться, и теперь вздымалась на огромных каблуках над маленькой босоногой Татьяной, которая с каждой секундой становилась ещё меньше под давлением её нарастающего гнева.

– Мы давно уже знакомы, – сухо добавила она.

– Здравствуйте, Елена Сергеевна, – пролепетала Таня несвойственным для нее блеющим голоском.