Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
Годы, проведенные с раннего детства до юности в унылой скаредной бедности, когда на всех четверых покупалась только одна зубная щетка, служившая им до тех пор, пока не стиралась, не могли не сделать очень расчетливыми их обоих, особенно теперь, когда каждый из них готовился отпочковаться от родительского дома, густо пропахшего валерьянкой, и начать свою жизнь.
А на другой день после недолгих сборов Володя уезжал в Москву, и провожать его пошла на вокзал только Еля, и то не открыто, а тайком от матери. Володя не решился
Нечего и говорить, что — услуга за услугу, — в увольнительном свидетельстве Ели теперь стояло уже не 8, а 6, и никто бы не смог заподозрить исправления: Володя был искусный каллиграф, прекрасно владевший несколькими шрифтами, между прочим и готическим; Еля не могла быть неблагодарной ему за его работу.
Перед отходом поезда они простились, как любящие друг друга брат и сестра, долгим и крепким поцелуем, и даже слезы выступили на глазах Ели, вспоминавшей в эти недолгие минуты только то лучшее, что бывало в их жизни на скромной улице Гоголя, в доме, владелицей которого считалась их мать.
Еля дошла в эти размягченные минуты до того даже, что извинила брату и все то презрение к ней, какое, не стесняясь, проявлял он больше полугода: почему-то именно здесь, на вокзале, при расставании, может быть последнем, это именно презрение и возвышало Володю в ее глазах.
Она смотрела на него нежно, как на своего рыцаря. Никогда до этого не думала она, как идет ему студенческая фуражка, какой у него в ней независимый, умный вид. И когда поезд тронулся наконец, она не сводила глаз с окна вагона третьего класса, из которого высунул голову Володя, хотя мало что и видела при этом — мешали слезы.
Но с вокзала домой — это было в два часа дня — Еля шла ободренная примером брата. Точнее, она как бы тоже уехала уже из дому, только в сторону обратную: он на север, она — на юг.
Деньги, хотя их было всего только сорок пять рублей, ее положительно окрыляли. Она шла с такою легкостью, едва касаясь земли, как давно уже не ходила. И когда увидела, что навстречу ей идет какой-то старый полковник с сияющим медным крестом ополченца на фуражке защитного цвета и в новенькой тужурке тоже цвета хаки, она остановилась вдруг и обратилась к нему довольно звонким, не сомневающимся в себе голосом:
— Послушайте, господин полковник!
Полковник — он был гораздо выше Ели — остановился и даже постарался держаться при этом молодцевато, хотя был стар. Его крупный ноздреватый нос с горбиной нахлобучен был на серые усы, и начавшими уже белеть от старости красновекими глазами он внимательно приглядывался к девушке — почти девочке, — которая его остановила.
— Что скажете? — спросил он ее не то чтоб недовольно, однако и без особого любопытства, и это отметила про себя Еля.
Однако ей непременно захотелось поговорить с этим полковником, так как она
— Я сейчас на курсах сестер милосердия, через несколько времени (она даже хотела было сказать «дней», но подвернулось другое слово) получу свой аттестат… Вы не заведуете ли лазаретом для раненых? Может быть, у вас есть свободная вакансия для сестры?
Последнее было сказано в один прием, без всяких пауз, и Еля очень светло и выжидательно смотрела прямо в красновекие усталые глаза полковника.
— Нет, не заведую лазаретом, — ответил полковник и добавил: — Я в ополченской дружине.
Еля увидела на его погонах с двумя полосками и без звездочек, — как у ее отца, — цифры 7 и 5, что значило 75-я дружина. Но ей хотелось поговорить с ним еще, и она поведала ему улыбнувшись:
— По-видимому, здесь, в Симферополе, я не устроюсь. Помчусь в таком случае в Севастополь.
— Да, вот в Севастополе — там большой гарнизон, кстати и флот тоже, — там, конечно, возможностей больше вам будет, — добросовестно рассудил полковник, но тут полуседые брови его как-то сразу вспорхнули на красный потный морщинистый лоб, и он спросил:
— А вы не шутите? Что-то очень молоды вы для сестры!
— Восемнадцать лет! — с ноткой обиды в голосе сказала она и добавила: — Неужели я показалась вам моложе, господин полковник?
Полковник вдруг улыбнулся в усы и ответил не без игривости:
— Не на много: так годика на три, не больше.
— Вот какая я моложавая! — ликующе наружно и встревоженно внутренне, склонив кокетливо головку на левую сторону, проговорила Еля, полковник же, глядя на нее очень добродушно, протянул:
— Да-а, приятно видеть!
Потом, поднеся руку к фуражке, добавил:
— Желаю здравствовать!
— До свиданья, господин полковник! Если будете когда в Севастополе, может быть, увидимся, — бойко сказала на прощанье Еля.
— Буду, буду в Севастополе, — сказал полковник, продолжая улыбаться добродушно, — и сочту долгом увидеть вас непременно.
Они расстались вполне довольные друг другом.
Еля в разговоре с полковником до такой степени ярко представляла себя в форме сестры милосердия, что решила ехать в Севастополь, не откладывая этого ни на один день.
Так как Еля не просила у матери денег на эту поездку, то Зинаида Ефимовна ничего против такого решения не возразила, а убедить ее в том, что начали принимать и шестнадцатилетних, не стоило никакого труда.
Полковник Добычин, после встречи на улице с девушкой, — почти девочкой, — кончающей уже курсы сестер милосердия, пришел к себе на квартиру заметно для самого себя несколько помолодевшим, и своей дочери, Наталье Львовне, по мужу Макухиной, сказал с прихода: