Пристав Дерябин (Преображение России - 4)
Шрифт:
И тот генерал, которому истово козырял Дерябин, разве не может он командовать обороной дворца? Прикажут, будет командовать: «Патронов не жалеть!..», «Холостых залпов не давать!..»
Чистого холста не было у Сыромолотова, и он купил по дороге холста, красок, кистей. Ни малейшего отлагательства не мог допустить он, переполненный ощущением зародившейся и растущей в нем картины.
А в вестибюле «Пале-Рояля», как только он вошел, к нему подскочил телефонный мальчик и сообщил, радостно улыбаясь:
— Вам звонили только что! Я хотел уж бежать
Сыромолотов подошел к телефону, уверенный, что с ним желает говорить Дерябин, но говорила Надя:
— Только что получила телеграмму от брата Пети. Он ранен и теперь в лазарете.
Глава девятая
Этюды к картине
Когда полиция проявляла интерес к кому-либо из обывателей, это производило вполне понятное большое впечатление на всех соседей. Естественно, что переполошился метрдотель «Пале-Рояля», когда, вызвав его к телефону, помощник пристава столичной полиции Дерябин справился у него насчет художника Сыромолотова.
— До настоящего времени ни в чем не замечен, — встревоженно ответил он, но Дерябин, крякнув неопределенно в трубку, прогремел весьма отчетливо:
— Дело в следующем… Прошу слушать внимательно и ему, художнику, передать точно, чтобы не вышло недоразумений…
— Я запишу, запишу! — заторопился успокоить его метрдотель, причем даже и спину выгнул дугою.
— Да, вот именно, запишите, что я-я… прошу его, художника, приехать ко мне в полицейскую часть… И пусть захватит все свои принадлежности… И непременно паспорт… Записали?.. Та-ак… От трех до пяти я буду, — добавьте, — от трех до пяти, не позже… Все!
Разумеется, никому из служащих гостиницы не доверил метрдотель такого важного поручения. Он явился в номер Сыромолотова сам и, к своему изумлению, очень обрадовал художника.
— От трех до пяти? — переспросил Сыромолотов. — Прекрасно! Два часа, значит, будет в моем распоряжении! Лучшего нельзя и желать. И время хорошее, от трех до пяти… А сейчас сколько?
— Почти двенадцать, — поспешно вытащив свои часы, ответил метрдотель и добавил: — Со всеми, сказано, принадлежностями и непременно чтобы паспорт.
— Ну еще бы без принадлежностей, — усмехнулся Сыромолотов, — что касается паспорта, то я его пришил к жилету и без него вообще не делаю ни шагу. Об этом не извольте беспокоиться.
Насмешливый тон и веселый вид художника успокоили метрдотеля, но все же в половине третьего он счел за лучшее напомнить ему, что ему необходимо сделать. Однако Сыромолотов уже выходил из номера с ящиком и этюдником в то время, когда ревнивый исполнитель приказов всесильной полиции показался в коридоре.
— Это и есть ваши принадлежности? — осведомился метрдотель, прикоснувшись пальцами к этюднику.
— А что же еще, вы полагаете, надо мне взять? Броненосец? — спросил в свою очередь Сыромолотов, поглядев на него очень серьезно.
Когда добрался художник до своей натуры (причем не обошлось без предъявления
Очень естественно удивился он тому, что художник не курит, что не имеет обыкновения и напиваться до бесчувствия, и решил:
— В таком случае вы — настоящий феномен!
Теперь, когда Дерябин был без фуражки, Алексей Фомич не мог не отметить про себя, что лучшей натуры для его картины незачем было бы искать, и вновь, в который уже раз, припомнил, что нашла для него эту натуру Надя, что эта драгоценная деталь — такой пристав на красавце коне — подарена ему ею.
Значительно облысевший, хорошо сформованный лоб, и под ним слегка прищуренные, явно прощупывающие глаза; плотные щеки, несколько излишне набежавшие на нижнюю челюсть; крупные мочки ушей; раздвоенный широкий подбородок; широкие и как будто брезгливые ко всему ноздри, а нос прямой, без горбинки; шея — как кусок телеграфного столба, и плечи такие, что на каждом могла бы усесться с большим для себя удобством базарная торговка… «Хорош! Очень хорош!» — восхищался про себя натурой художник, а Дерябин спросил, как будто заметив это восхищение:
— Показать вам и моего коня?
— Непременно! Непременно!.. И даже больше, чем показать: сесть на него, — вот что было бы превосходно! Сесть! Я вас ведь на коне решил написать.
Алексей Фомич даже выкрикнул последние слова: ему показалось вдруг, не передумал ли Дерябин, не желает ли он оставить в назидание своему потомству обыкновенный, вполне всеми принятый поясной портрет?
Но Дерябин не передумал. Он сказал даже:
— Ведь мы же договорились, чтобы на коне, — и приказал кому-то седлать свою лошадь.
Успокоившись на этот счет, Сыромолотов огляделся в кабинете Дерябина — просторной комнате с тремя большими окнами, резными стульями и письменным столом красного дерева, и решил, что нужно что-то сказать приятное натуре своей, чтобы вполне расположить ее к себе.
— Прекрасный кабинет у вас, — сказал он. — В такой мастерской можно бы написать по-ря-дочной величины картину!
И на одной из стен тут же представил свою «Демонстрацию перед Зимним дворцом». Он сам не заметил того, что очень загляделся на свою будущую картину, так что Дерябин, наблюдавший в это время его, рокотнул снисходительно:
— Занятный вы народ — художники!
— «Коня, коня! Полцарства за коня!» — продекламировал Алексей Фомич с большим подъемом.
— Оседлают — доложат, — деловито отозвался на это Дерябин, но, взглянув в окно, добавил: — Можем, впрочем, выйти на двор: седлают.
Взял фуражку, надел ее перед зеркалом, поправил портупею, размял плечи и под руку с Сыромолотовым спустился с лестницы.
— Вот это называется удача! — не мог не сказать Алексей Фомич, когда прямо перед ним возник во всей своей красоте и гордой осанке конь Дерябина.