Пристрелочник

Бирюк В.

Мы же здесь только что, полчаса назад, прошли вверх! Мы — наше мелкодонное корытце. И я, вгрёбывая, стоя на колене — каноёвина же! — глядя в воду перед собой, просто видел отмели, над которыми мы проскакивали! А они-то шли вдоль другого берега!

Теперь, при погоне, глубокосидящий ушкуй, гоняясь за нами, неизбежно должен был застрять на этих мелях. Что он и сделал. Со всей дури, обеспечиваемой мастерством своего экипажа, позволившим сложить три скорости: течения, ветра, гребцов.

Забавно: они сильнее, многочисленнее, опытнее, искуснее. Только

мелочь мелкая: я эту мель углядел. И построил своё бегство так, чтобы они на неё наскочили. Ну совершеннейшая ерундовина, ну совсем не героически, не по-былинному!

Так ведь и я здесь — просто живу, по-простому. Не геройничаю. — Разница?

Я здесь и дальше — жить буду. А вы — нет.

С приехалом, ребятки!

Понятно, что сами по себе они вешаться не собирались. Попрыгали в воду и пытались стащить своё судёнышко на чистую воду. Тут и мы подоспели. Хорошие стрелки у них: одна их стрела — в борту нашего ботника, другая — у меня в подмышке. Спасибо кованым колечкам в подкладке. Сухан поймал вскользь в оплечье, Салману руку сквозь ватничек поцарапала. И у них — один раненый.

Раненный, упавший даже в мелкую воду — редко выживает, если его не вытянут. Его вытягивают, Сухан снимает стрелой прямо в маковку тыковки «вытягальщика», тот, махнув в воздухе голыми пятками, рушится на голову чудаку в воде, и на ушкуе начинается… какая-то возня. Двое вылетают через один борт, двое — через другой. И по мелководью бегут к недалёкому берегу.

Факеншит! А я и забыл! На этом же ушкуе должно быть двое моих мужичков!

Народ бывалый: как врагов поуменьшилось — сбежали. Идти к ушкуйникам холопами — никому неохота.

На лодейке — крик, пара умников встаёт в рост, разворачивается к беглецам с луками в руках… И к нам — спиной. За что и получают. Ещё суетня, ещё пара стрел… Подходим ближе, я снова закидываю кошку, подтягиваю лодку, стукаемся о борт ушкуя и… Выскочивший из-под борта чудак лупит топором прямо передо мной, прям в борт нашего осинового корыта. Я только и успел отшатнутся из-под топора. И «пришатнуться» — поймать высунувшегося придурка за шиворот и дёрнуть мимо борта в воду. А Сухан уложил второго стрелой в упор. Просто — насквозь. Аж оперение в мясо вмялось.

Сухан перешагивает через борт, уже с топорами в руках, с кормы переваливается на ушкуй Салман, а я никак не могу отпустить утопляемого мною героя-топорника.

Не судьба. Не бывать мне первым в абордажной команде. Нет во мне достаточного уровня развития орангутангнутости, макакнутости и мартышкизма. Лазить по пальмам, прыгать по ветвям, скакать по заборам… не, не моё.

Дальше, как всегда, дорезание и обдирание. Злокозненный «стрый новгородский» — уже умер. Даже жаль… Стрела, ещё при первом контакте, пробила верхушку лёгкого, истёк кровью. Их толстый старый боярин… дорезали. Вообще-то, я в этой хоругви многих в лицо знаю. Но некоторых уже и не узнать. После отмашки Салманом его палашом в голову. Или — топорами Сухана…

«Лучше в Волге быть утопимому

Чем на свете жить… не законопослушному».

«Сказав

это, честный, но неумолимый разведчик обошел всех убитых гуронов, вонзая в грудь каждого свой длинный нож с таким спокойствием, словно перед ним лежали жестяные каркасы.

Между тем Чингачгук успел снять с неподвижных голов эмблемы победы — скальпы».

В моём случае — уши.

Разгрузили малость ушкуй — мертвецов выкинули. Худо-бедно, а полторы тонны мяса — долой. Тут и мужички-беглецы с берега подошли. Взялись впятером…

Раз-два… Эх, дубинушка ухнем! Ещё раз, еще разик…

Потихоньку-полегоньку — сдёрнули ушкуй с замоины.

Освобождённые полоняне подтвердили мою гипотезу: вдохновителем нападения был «новгородский дядюшка». Ушкуйники дорогой от Всеволжска ругали его за неудачный налёт, за отсутствие обещанной добычи и неожиданное сопротивление ограбляемых. Дядюшка отгавкивался, обещался вернуться и дограбить на следующее лето.

Мораль: иудейский бог таки прав — «по четвёртое колено». По восходящей, нисходящей и всем боковым линиям.

Его племянник вздумал меня «кинуть». Дурень нарвался до смерти. Так извинись! Ну, хоть прими к сведению, исчезни и не отсвечивай.

Так нет же! Мстя у него взыграла! Эскалатор изображать вздумал! Эскалация конфликта прошла естественно — дядя стал усопшим. Кормом для волжских раков. Очень мило, закономерно, и дальше так делать буду.

Но! У меня на Стрелке теперь лежат покойники!

Безногий бондарь, нормальный мужик — мог бы жить, делать полезное — те же бочки.

Вылетел огнём мой рыбий жир… Сволочь! Чем я зимой детей выхаживать буду?! Гадина гадская!

Аборигены нормальных слов не понимают, воображением не владеют, «лезут в гору без напору». Убивают моих людей и уничтожают моё имущество. Насильственным способом мешают прогрессу всего человечества.

Главное: мешают мне жить. Мне!

Вывод: надо давить гадов с упреждением. В смысле: видишь — «гад»? — Дави. Не дожидаясь явного и недвусмысленного проявления его гадостности.

Обвинительный уклон? Наказание по подозрению? И — родню его. «Яблоко от яблони…», «они все…». Коллективная ответственность? Террор? Как в «Писании»: «истреблю всех, мочащихся к стене…».

Ох, как мне это противно! Гуманист-террорист… Ещё можно стать либеральным тоталитаристом и демократом-монархистом. Как же мне вся эта «Святая Русь»… душу выворачивает! «Делай что должно…» — так ведь тошненько! Вырезать всех «по четвёртое колено», или, там, «мочащихся к»… к чему-нибудь.

Я промывал Салману рану на руке, когда один из освобождённых мужичков, вздумал меня укорять:

— Неправильно живёшь, боярин. Сам раба своего обихаживаешь, кровищу смываешь, тряпки мотаешь. Опять же — сам вдогон побежал. А на что? Мог бы и людишек своих послать. Сам с веслом вон махал… Не, настоящий боярин так не делает. Народ бояться перестанет, уважение, стало быть, потеряют. Скажут — ты, де, ненастоящий. Слушаться не будут. Замятня однако…