"Притащенная" наука
Шрифт:
Опираясь на поддержку «верхов», над учеными стали издеваться и коллеги: марксисты-диалектики, просто партийцы. Не щадили никого. Законченным, как бы мы сейчас сказали, «отморозком» в науке был И.И. Презент. Научных авторитетов для него не существовало. Будет указание растоптать И.П. Павлова, И.И. Мечникова, В.В. Докучаева, В.Р. Вильямса – растопчет, не моргнув глазом. Научных школ, утверждал он, нет. Есть лишь две школы: партийная и антипартийная.
… Глава московской математической школы конца 20-х годов профессор Д.Ф. Егоров на заседании общества марксистов-статистиков (объявилось и такое) 12 октября 1930 г. заявил: «Что вы там толкуете о вредительстве… Худших вредителей, чем вы, това- рищи, нет, ибо вы своей пропагандой марксизма стандартизируете мышление» [285] . Профессора, понятное дело, арестовали.
[285]
Одним словом, как только структура нормального научного сообщества расшатывается, выдвижение радикально новых идей (революционных) становится делом необходимым. Причем революционность определяется не радикальностью идей или принципиально новыми фактами, ранее науке неизвестными, а безосновательным ниспровержением вчерашних авторитетов, идеологической демагогией и напором. Лидеры подобной «революционной науки», как правило, безграмотны или беспринципны, ибо они предпочитают (иначе нельзя) собрание и трибуну кабинету и лаборатории. Они надолго становятся признанными корифеями подобной науки [286] . Это касается всех четырех наших героев: Т.Д. Лысенко, Н.Я. Марра, М.Н. Покровского и А.Т. Фоменко.
[286]Юдин Б.Г. Социальный генезис советской науки // Вопросы философии. 1990. № 12. С. 16 – 31.
Путь к лидерству они прокладывали себе сами, но не без помощи коллег, ибо научное сообщество, особенно в тоталитарные времена, всегда расслоено на соглашателей, предателей и бойцов. Соглашателей обычно много больше. Они и протаптывают дорогу своему лидеру.
Приведение страны в состояние устойчивого единомыслия как бы мимоходом решало еще одну наиважнейшую для большевиков задачу – формирование общественного мнения. Отпала необходимость в тонких методах его подготовки, ибо прелесть единомыслия в том и состояла, что достаточно было одной передовицы в «Правде», чтобы вся страна в тот же день заговорила ее словами.
Немаловажно и то, что тщательной иерархизации постов была поставлена в однозначное соответствие дозировка прав, возможностей и даже конкретных знаний.
Вождь знал все и мог все. Его соратники по Политбюро обладали привилегией единственно верного понимания любой доктрины, в том числе и естественнонаучной. Чуть ниже – обласканная властью научная номенклатура, она имела возможность подстраивать правильное толкование теории под сиюминутные потребности дня. Еще ниже – армада беспринципных разносчиков этих истин (пропагандистов и агитаторов), доносивших высочайше дозволенное знание до миллионов единомысленников. Ну, а те, озверев от просветления, были готовы разорвать в клочья тугодумов, не понимавших очевидного.
Когда мысль отсечена, то за истину можно было выдать любое шарлатанство: и философское, и историческое, и естественнонаучное. Что и делалось с большим успехом.
Революционные романтики, зараженные всесокрушающим вирусом оголтелого ленинизма, мечтали о наступлении эпохи всеобщей «радостности», когда будут окончательно уничтожены за ненадобностью все теории биологии, физики, социологии, научной методологии. Фанаты первых лет революции об этом бредили, а в пору взбесившегося ленинизма подобный бред объявился жуткой явью и воплотился в жизнь тем, что, изгнав из научного оборота все «буржуазные теории» и убив за ненадобностью многие «буржуазные лженауки» [287] , он попросту кастрировал так называемую советскую науку, превратив ее в предмет гордости сограждан и одновременно – в посмешище остального мира.
[287] Отрицание в первые годы советской власти «буржуазной науки» было чистой воды идеологической демагогией, ибо подобной науки просто не существовало. Если же использовать эту терминологию, то большевики были обязаны признать, что все научные открытия, сделанные до 1917 г., принадлежат именно «буржуазным ученым».
Как только мысль стала собственностью тоталитарной системы, власть начала распоряжаться ею по своему усмотрению: одни научные теории возносили до небес, другие хулили, третьи вообще запрещали и изымали из науки. И это, кстати, вполне объяснимо, ибо для подобного общества характерна только так называемая «приемлемая наука» – она согласна с политическими целями, действует строго ангажированным образом, утверждая и обосновывая господствующие политические идеалы.
Уже в 1925 г. академик С.Ф. Ольденбург писал предсовнаркома А.И. Рыкову, что именно наука «в наших великих построениях нового мира поведет нас настоящим, верным путем» [288] . Если это не чистой воды конъюнктура,
[288] Сидоров М.А. Непременный секретарь – заступник и хранитель Академии // Вестник РАН. 1993. Т. 63. № 4. С. 362 – 363.
Все подобного рода сомнения отпали в конце 20-х годов, во-первых, потому, что к этому времени большевики дожали, наконец, Академию наук, и она стала абсолютно податливым материалом в их руках и потому еще, что в 1930 г. был принят уникальный по своей прямолинейности академический устав, обязавший всю советскую науку содействовать «выработке единого научного метода (? – С.Р.) на основе материалистического мировоззрения» [289] . А уже через год, в 1931 г., началась и коллективизация советской науки.
[289] Волгин В.П. Реорганизация Академии наук // Вестник АН СССР. 1931. № 1. Стлб. 4.
«Для ученых, – писал академик Б.А. Келлер, – наступает своя великая эпоха плановой социалистической организации коллективного труда, начинается свое колхозное движение… Мы идем к своего рода колхозам в науке» [290] . Не надо искать скрытой иронии в этих словах – ее здесь нет.
Академия наук после насильственного внедрения в ее ряды первой десятки академиков-коммунистов да разразившегося в 1930 году «Академического дела», которое, что мы уже знаем, привело к аресту академиков-историков и небывалой до того чистки научных сотрудников, была окончательно деморализована. Академики никак не могли уразуметь – чего, наконец, от них хотят новоявленные властители России. Им и в голову не могло прийти, что, наплодив бесчисленное множество недееспособных отраслевых институтов, большевики станут требовать от Академии наук максимально полного соответствия академической науки их народнохозяйственным планам не потому, что того требовало дело, просто они слишком уверовали в свое изобретение – отраслевую науку, академическая же (фундаментальная) наука теперь стала никому не нужной захребетницей.
[290] Келлер Б.А. Накануне Ноябрьской сессии АН СССР // Вестник АН СССР. 1931. № 9. Стлб. 4 и 6.
Отсюда и жгучее желание большевистских вождей, таких, как Н.И. Бухарин, подтянуть академическую науку к производству, чтобы хоть как-то Академия наук смогла оправдать свое существование.
21 – 27 июня 1931 г. состоялась I чрезвычайная выездная сессия Академии наук в Москве. Ее тема: «Что может дать наука для осуществления лозунга “Догнать и перегнать капиталистические страны”». В дальнейшем подобные показушные сессии станут для Академии наук традиционными, как и выезд на заводы бригад академиков во главе с президентом Академии наук. Уж больно хотелось большевикам, чтобы их мертворожденная политическая система была и самой сильной и самой развитой. Итогом всех подобных академических сессий было то, что они поколебали «ту стену, которая отделяла квалифицированных работников Академии от пролетарской общественности». Так выразился непременный секретарь Академии наук В.П. Волгин [291] .
[291]Бухарин Н.И. Методология и планирование науки и техники. Избр. труды. М., 1989. С. 27.
В 1936 г. В.М. Молотов [292] еще более конкретизировал требования к академической науке: «Мы хотим, чтобы Академия наук выполнила указанную в уставе задачу содействия общему подъему теоретических, а вместе с тем и прикладных наук в СССР и была ближе связана с нуждами социалистического строительства». Практически все академики уже были готовы преданно служить именно советской науке. Деться им уже было некуда. По итогам сессии Академии наук СССР 1936 г. академик А.Ф. Иоффе с удовлетворением констатировал, что физика стала, наконец, «научной базой социалистической техники» [293] .