Притчи
Шрифт:
Мадам жила одна, не считая, естественно, этого зверинца – объекта ее волнений и опеки; претенденты в мужья в доме появлялись и исчезали чаще, чем эти коты.
И вот кошачья масленица кончилась в одночасье: мадам вынесли ногами вперед. Домашние питомцы разбежались, куда глаза глядят, и, не приученные к улице, канули в неизвестность. На кладбище провожать пошли только бездомные, бродячие, облезлые коты, да и те по дороге исчезали один за другим.
А душа мадам приблизилась к эфирным высотам и готова была в упоении возноситься выше, туда, где эфир становился легче и лучезарнее, но натолкнулась на полупрозрачное, почти невидимое, однако плотное облако,
– Что вам надо?! Кто вы?! – взмолилась обессилившая в тщетных попытках прорваться душа мадам
– Мама, мамочка! – загалдели призраки-эльфы, и от этих слов ей стало так тепло и приятно, как не бывало даже тогда, когда самый пушистый из котов забирался на колени и заводил свою ласковую песню. – Мы твои дети! – и шумно забили, забили крылышками так, что поднялась белая искристая пыль. – Девочки, – сладко пропели они, и им вторило плывущее эхо, – и мальчики!
– Какие дети? У меня не было никаких детей! – встрепенулась душа мадам.
– Были, были! – зарокотали дети, – были и есть. Ты же нас видишь!
– Вижу, – сжалась душа.
– Только мы не рождённые. Так и останемся не рождёнными среди небесных кущей, сиротами в надоблачных широтах… и меридианах. Ты нас не захотела…
– А с пап не спрашивается? – попыталась защищаться душа мадам.
– Мы подождем и пап, – мечтательно вздохнули души, не ставшие детьми. – Папа. Так хочется познакомиться. Мы ведь могли с ним ходить на рыбалку или за грибами… Не пошли. Потому что последнее слово всегда было за тобой, мамочка!
– Ах, – поникла душа мадам,– а чем бы я вас кормила?
– А что это такое: кормила? – удивились детские души.
– Какие же вы наивные!
– Наивные, наивные, – воспрянули они. – Мы ведь даже не дети, мы будущие дети!
И вдруг потемнели, как темнеет небосвод, когда его заволакивает дождевая туча.
– А-а-ах, не будущие!.. Не быть нам, уже не быть… коль мы встретили нашу матушку не на земле, а на небе.
И туча на глазах стала чернеть. Душа мадам теперь не видела, куда же ей двигаться, чтобы пройти в те высоты, манившие из-за тучи короной сияющих всеми цветами радуги лучей. С разных сторон одновременно до нея донесся усталый голос:
– Чтобы пройти, надо сначала пропустить других. А ты не пропустила, ты – мать, врата в мир земной. Ты. Тех, кто любил бы тебя и ты бы любила.
– Виновата наука, медицина, общество, геноцид в стране! – завопила душа мадам.
– С каждого спросится свое, – отозвался голос. – Ты ответь за себя.
– Чем бы я их кормила?
– Но котов же ты чем-то кормила! И вырезкой, и сметаной! – громыхнул голос.
– Неужели у моих детей больше нет шансов быть? – ужаснулась душа мадам, будто до нее что-то дошло.
– Души-сироты… Кто их усыновит? Но тому вдвойне воздастся.
Душа мадам разорвалась от жалости и боли; обрывки ея неожиданно вразнобой прокричали: «Мяв-гау-у-у!!!» – и попытались слепиться, чтобы сделать еще попытку прорваться в эфирные высоты. Разогнались, ударились о плоть почерневшей тучи, таившей призраки душ детей, и рассыпались в прах.
За гробом не шло ни одного кота. Да и не было уже никакого гроба. Лишь клок черного дыма, отрыгнувшийся через трубу крематория.
9-14.05.2003 г.
Дорога
Памяти Коренёвского священника Петра Ивановича Маркова,
убиенного под оркестр на Бутовском полигоне в
феврале 1937 года. Канонизирован в 2006.
Перовкурсников физико-математического факультета поселили в общежитии через дорогу от Матросской тишины. Удивительно, совсем рядом по Стромынке проходит трамвайная линия, от тяжеловесных внуков конки дребезжат стекла в рамах и подрагивает бахрома на абажурах, а печально известная улица Матросской тишины никогда не выходит из тягучего полусна, будто окраина вымершего уездного захолустья. Впрочем, окна общежития, бывшей Екатерининской богадельни, выходили как раз на Стромынку, и о тишине в комнатах, где жили по восемь душ, можно было только мечтать.
Татьяне досталась койка и тумбочка у окна, смотревшего во внутренний двор здания, построенного буквой «П». Посредине двора островом возвышалась церковь, – бывшая церковь, однокупольная, с одним крыльцом, без боковых дверей. Крест с купола давно был снят, золотая обшивка ободрана, а на двери прибита табличка, сообщавшая, что это архив. Вид у церкви был сиротливый, как у пригожей девицы в обносках с чужого плеча на принудительных работах. Татьяна ее так и прозвала: «сиротинка».
Ездить на занятия – путь неближний: почти час по трамваям, метро, автобусам столицы. А столица-матушка безразмерная, кого хочешь измотает, даже молодую, полную сил, застоявшихся в провинции, душу. Да еще если она каждый вечер возвращается в комнату, где семь таких же нерастраченных Софий Ковалевских без конца хлопают дверью и где их не ждет ни ужин, ни стакан чаю – и ни потопаешь, не полопаешь: обо всем надо позаботиться самой, претерпевая волчий голод, когда сдается, быка проглотила бы, набросилась, съела, да еще заела-запила чем-нибудь.
А ляжешь в койку, трамваи каждые десять минут сотрясают улицу, здание и Тишину. Соседки жалуются на трамвай, на дальность поездок, а Татьяне все ни по чем: она спешит в свой уголок у окна; а когда население комнаты сморит не первый сон-богатырь, она садится на постели и смотрит во двор на сиротинушку. Какая она совсем другая по сравнению с нынешними строениями, не чета им, ласковая, уютная, да уж больно запущенная; и жалко делается Татьяне церкви, жалко, как сироту бездомную или брошенного котёнка. Или! – Татьяну осенило – как царевну на паперти. Ведь это ж до чего душераздирающе, если царевна нищенствовать должна! И все лгут на нее, плюют, последние крохи отбирают и никто не пожалеет! Татьяна тайком, чтоб никто из товарок не увидел, возьмет да и перекрестится: вот тебе, церквочка, пряничек, не тоскуй, милая, царевночка бедная, вот и еще гостинчик – снова осенит себя крестным знамением, а вот еще, и целый кулич: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» Это все, что из молитв, она знает наизусть. Да и откуда ей знать, студентке физико-математического факультета на хорошем счету?
А однажды Татьяна открыла глаза от тонко-серебряного звона, наполнившего комнату. Она села на кровати, взглянула в окно и обмерла: церковь стояла осиянная лунным светом, в котором струились снежные хлопья. От света золотился купол, от снега свадебной белизной отсвечивали стены и крыльцо.
– Красота какая! – восхитилась Татьяна и трижды перекрестилась. – Вот она, краса какая, эта тихая церковь. Спрятали ее, ободрали, а она все едино – краса! Все едино царевна! Вот она, тайная жизнь церкви! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный!