Приваловские миллионы. Хлеб

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

– Из-за тебя вся оказия вышла, Галактион Михеич, – с наивностью большого ребенка повторял Вахрушка. – Вчера еще был я человеком, а сегодня ни с чем пирог… да. Значит, на подножный корм.

У Галактиона явилась мысль досадить отцу косвенным образом, и он, подумав, проговорил:

– Вот что, Вахрушка, и ты неправ и отец тоже… Ну, я тебя, так и быть, увезу в город и определю на место. Только смотри, уговор на берегу: водки ни-ни.

– Да я, Галактион Михеич… Ни боже мой!.. Да мне наплевать, хоть вовсе

ее не будь… Уж я заслужу!..

Огорченный старый солдат даже прослезился и, глотая слезы, прошептал:

– Да ведь я, Галактион Михеич, блаженныя памяти государю ампиратору Николаю Первому двадцать пять лет верой и правдой послужил… Ведь нет косточки неломаной… Агличанку вышибал под Севастополем… Да я… Ах, боже мой!..

– Ты ступай в кухню, там переночуешь, а завтра вместе уедем.

Вахрушка только ударил себя в грудь и молча вышел.

Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма, причем он не мог не удивляться, что Стабровский в своей смете на конкуренцию предусмотрел почти из копейки в копейку ее стоимость специально для Суслона. Именно за этим занятием накрыл Галактиона отец. Он, по обыкновению, пробрался в дом через кухню.

– Что, сынок, барыши считаешь? Так… Прикинь на счетах еще трех мужиков, опившихся до смерти твоею-то дешевкой.

– Ах, это вы, папаша!..

Старик мало изменился за эти три года, и Галактион в первую минуту немного смутился каким-то детским, привычным к повиновению, чувством. Михей Зотыч так же жевал губами, моргал красными веками и имел такой же загадочный вид.

– Хорошо, сынок… Метлой подметаете три уезда. Скоро голодной мыши нечем будет накормить. Поглядел я сегодня, как народ-то радуется… да.

– Мы-то при чем тут, родитель? Кажется, никого не неволим.

– Так, так, сынок… Это точно, неволи нет. А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень… Какая тут неволя? Бога за вас благодарят мужички… Прежде-то все свое домашнее было, а теперь все с рынка везут. Главное, хлебушко всем мешает… Ох, горе душам нашим!

– Папаша, а сколько ваши крупчатки-мельницы этого хлеба перемелют? Ваш почин…

– Крупчатка пшеничку мелет, – это особь статья, – а вы травите дар божий на проклятое винище… Ох, великий грех!.. Плохо будет, – и мужику плохо, и купцу, и жиду. Ведь все хлебом живем. Не потерпит господь нашего неистовства. Попомни мое слово, Галактион… Может, я и не доживу, а вы-то своими глазами увидите, какую работу затеяли. По делам вашим и воздается вам… Бесу служите, маммону свою тешите, а господь-то и найдет, найдет и смирит.

Ты своим-то жидам скажи это, – вот, мол, какое слово мне родитель сказал. Выжил, мол, старик совсем из ума и свои старые слова болтает.

Галактион ждал этого обличения и принял его с молчаливым смирением, но под конец отцовской речи он почувствовал какую-то фальшь не в содержании этого обличения, а в самой интонации, точно старик говорил только по привычке, но уже сам не верил собственным словам. Это поразило Галактиона, и он вопросительно посмотрел на отца.

– Правда, родитель, – коротко согласился он. – Только ведь мы, молодые, у вас, старичков, учимся.

– Так, так, сынок… Худому учитесь, а доброго не видите. Ну, да это ваше дело… да. Не маленькие и свой разум должны иметь.

Наступила неловкая пауза. Старик присел к письменному столу и беззвучно жевал губами. Его веки закрепились точно у засыпающего человека. Галактион понимал, что все предыдущее было только вступлением к чему-то.

– Завтра в город едешь? – спросил старик, глядя в упор.

– Да, пора. Сегодня мы все покончили.

– Так, так… гм…

Опять молчание. Михей Зотыч тяжело повернулся на своем стуле, похлопал рукой по столу и проговорил с деланым равнодушием:

– Ну, а что ваш банк?

– Ничего… Дело идет.

– Так, так… Сказывают, что запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать… Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. Почем у вас берут-то на заклад?

– Смотря по тому, что закладывают, папаша. Процентов двенадцать набежит, а то и побольше.

– А тут еще страховка да поземельные.

– Это уж банк за счет заемщика делает.

– Так, так… Ну, а что бы вы дали, например, за мельницу на Прорыве? Это я к примеру говорю.

Галактион прикинул в уме и заявил:

– Больше десяти тысяч не дадут.

– Что-о?

Старик подскочил на месте.

– Да она мне восемьдесят стоит… Ты сам знаешь. Это грабеж.

– Для вас, папаша, она восемьдесят стоит, а для банка десять. Станьте-ка ее продавать по вольной цене – и десяти напроситесь.

– Да ведь я выкуплю свое добро! Для чего же тогда ваш банк?.. Десять тысяч – не деньги.

– Знаешь что, родитель: это я тебе даю десять тысяч, а так банк не даст.

Старик спохватился и как-то виновато забормотал:

– Ну, мне-то не нужно… Я так, к слову. А про других слыхал, что начинают закладываться. Из наших же мельников есть такие, которые зарвутся свыше меры, а потом в банк.

Галактион понял, в чем дело, и, сделав вид, что поверил отцу, проговорил:

– А на всякий случай, папаша, запомните мою цену. Мало ли что не бывает на свете. Не прежние времена, папаша.