Привенчанная цесаревна. Анна Петровна
Шрифт:
Последний месяц тяжело дохаживала. С утра, покуда лица льдом не натрёт, в зеркало глядеть боялась: глаза заплыли, под глазами круги чёрные. Как у батюшки перед кончиной. Ввечеру ноги толще колод: ни согнуть, ни шагу ступить. Сердце иной раз так прихватит: круги кругом плыть начинают.
Герцогу не говорила. Зачем? Недугов не терпел. Соболезновать не умел. У него одна песня: все рожают, и
Верила Маврушке. И не верила. Иной раз взгляд её исподтишка ловила озабоченный, опасливый. Значит, в душе иначе думала. Проста-проста, а всего никогда не выложит. Письма заставляла Лизаньке весёлые писать. Про куртаги да ассамблеи. Ты, мол, государыня цесаревна, не утруждайся, только строчку-другую своей рукой допиши, а Лизавете Петровне какая радость.
Знает, никогда танцев не любила — это Лизанькино дело. На щеголих и модниц не глядела: на то и портные мастера, чтобы туалеты изготавливать. Примерками скучала. Досадовала, что стоять подолгу приходится.
Один раз не удержалась. Спросила Маврушку: к чему веселье это? Вот разродится, тогда, может быть... Руками замахала: да что ты, цесаревна, как можно! Они там в Петербурге только и ждут от тебя вестей горестных. Им это в масть, а ты подыгрывать станешь. Лизавета Петровна сама обо всём догадается, а окромя неё, сколько народу каждое словечко перечитает, обговорит.
Ещё подождала. Видно, скрепя сердце прибавила: пусть и Лизавета Петровна тоже. Что, спрашиваю, тоже? Замялась: не радуется. Радоваться-то чему? Пожала плечами: государыня цесаревна, нешто сама не знаешь, как по душе ей твой герцог пришёлся. Отмахнулась было. А Маврушка своё: завидовала сестрица тебе, Анна Петровна. Может, и не хотела, а дело бабье — завидовала.
Тут только до конца поняла: открыться некому. Не было в жизни такого человека. Всё чаще крёстную [24] вспоминала. Мала была, куда как мала, чтобы всё уразуметь. Сердцем одним чувствовала: любила её государыня царевна. Больше всех любила.
Последние её дни от царевниной постели не отходила. Надеялась: не будет спать — не уйдёт крёстная. Нипочём не уйдёт. За руку держала. Рука день ото дня легче становилась. К голове её тянулась — благословить.
24
Т. е. сестру Петра I Наталью Алексеевну.
О девятом патриархе рассказывала долго-долго. Кире Иоакиме. Крёстном своём. Икону Всех Скорбящих Радости поминала. Патриарху Богородица в виде таком явилась, когда просил сестре своей ноги вернуть: с детства обезножила — с постели не поднималася.
Не было
По видению Кир Иоаким велел иконописцам Оружейной палаты икону написать. И в первый же молебен, у иконы отслуженный, сестра Иоакимова — Евфимия Савелова встала и пошла. Кир-Иоаким и крестнице образ такой дал — благословил им перед своей кончиной.
Простить себе не могла: в суете да спешке предотъездной — больно спешили их с герцогом из России выслать — забыла образ взять. Забыла! А ведь крёстная ей завещала. Строго-настрого наказывала при себе иметь. Не то что богомольной была: в доброту человеческую верила. Кир-Иоаким добра ей хотел, она — крестнице.
Раньше бы в дворцовых кладовых отыскать его следовало. Раньше! Может, и с герцогом всё иначе бы сложилось. И теперь хворью и страхами не маялась. С герцогом больше ладу было.
Мечется он с тех пор, как в Киле оказались. Только о Петербурге и толкует. Света в окошке другого не видит. Как любимая дочь от отца иных прав добиться не сумела? Как счастье своё и детей своих по ветру пустила? Почему надо было от прав на престол российский отказываться?
Почему! Кто теперь ответит. Сама тогда обидой зашлась. Оттолкнул свою Аннушку. Оттолкнул? За что? Теперь всё чаще об этом думала.
На кого рассчитывал? О ком думал? О её детях? Так ведь сам о сыне всю жизнь печаловался. Сказать страшно: семерых сыновей в младенчестве схоронил. Как же на неё надежду иметь собирался?
Толстой Пётр Андреевич один раз слова странные сказал. Из них выразуметь можно, будто подумал государь батюшка, что она — она! — знала о Монсе. Знала и скрывала. Государыню родительницу не захотела выдавать. С ними заодно оказалась.
И будто Пётр Андреевич государю доказал, что никак такого быть не могло: царица с Мопсом крыться умели.
Господи, да кто ж о том не знал! Сколько они с Лизанькой вдвоём переговорили! Как развязки страшной боялись, о самом худшем думали. А что делать было. Что?
Государыня родительница об их молчании догадывалась. От дочерей отстранилась — всё в веселии, всё в праздниках, благо государь делами морскими неотрывно занимался, всё в разъездах был.
Пётр Андреевич намекнул, что потом государь охолонул после Монсовой казни. Да поздно оказалось: слёг. Пётр Андреевич твердить не уставал: тебе, цесаревна, на престол вступать следует. Тебе одной. Нет у государя иной воли.
Спросила ненароком, как о браке государь думает. Руками развёл: зачем тебе брак, цесаревна? На российском престоле какого хочешь супруга выберешь, если сама одна править не пожелаешь.
Повторила: значит, не Голштиния? Головой кивнул: куда, мол, торопиться. Государевы слова тебе передаю, ничего таить от тебя, цесаревна, не хочу и не стану.