Привенчанная цесаревна. Анна Петровна
Шрифт:
— Розочка ты моя, выпуколка ненаглядная. За каждым разом красивей становишься.
— Полно, либлинг. Так не бывает.
— У других не бывает, а у тебя только так.
— И всё равно уезжаешь, Питер? Меня одну оставляешь? Надолго ли расставанье наше?
— Врать не стану, рёзхен-розочка моя, не знаю. Спешить к тебе стану, но дела все сделаю. Зато когда вернусь...
— Что случится, когда вернёшься, либлинг? О чём думаешь?
— Раньше времени говорить не стану, а переменить всё хочу. Как есть всё. Дождись только, рёзхен. Слышишь? Дождись непременно.
— Какой
— Да не о том я — о сердце. Не отвращай его от меня, Аньхен.
— Это я тебе говорить должна, либлинг, чтобы на красавиц европейских не загляделся. Сколько их там — не бедной Аньхен чета.
— И думать так не смей, слышишь, дороже тебя у меня никого нету.
— А её высочество царевна Наталья? Знаю, не любит она меня. Всегда может неправду на Аньхен наговорить, а ты поверишь.
— Кабы могла, давно бы мы с тобой не были. Значит, не может, и разговор этот о сестре ни к чему. Лучше скажи, каких подарков тебе привезти, рёзхен.
— Одного себя, либлинг. А всё остальное твоё сердце тебе и подскажет.
— Ты у меня украшения любишь.
— Потому что они тебе нравятся на мне, либлинг. Ты любишь, когда я их на ассамблеи надеваю. Вот и погляди, что бы хотел на твоей Аньхен видеть, когда нам ещё придётся с тобой танцевать.
— У тебя на глазах слёзы, Аньхен? Ты так расстроена?
— Расстроена? Мне страшно подумать о неделях без тебя, либлинг, ты никак не мог бы взять меня с собой? О, нет, нет, я сказала глупость! Если бы мог, мне не надо было бы тебя просить, не правда ли? Мы не можем быть вместе столько, сколько я бы хотела.
— Почём знать, Аньхен. Дай мне только власть по-настоящему в руки взять... А пока пора прощаться, рёзхен.
— Сейчас? Совсем? А я надеялась, ещё вечер или ночь...
— Нет, нет Аньхен, меня ждут.
— Так пусть подождут, ваше царское величество. Вы подарите вашей Аньхен ещё час, и мы проведём его вместе. Да, да, ваше величество. Раз у нас не осталось ночи, пусть это будет день — мы задёрнем занавеси. Скорее же, Питер. Мой Питер!
У Малого Вознесения благовест негромкий, ровный. Большой колокол загудит — по усадьбам да переулкам соседним ровно бархатом разольётся. Долго-долго в округе слыхать. А звонарь будто ждёт: как совсем поутихнет, легонько малого перезвону добавит. Колокола жаворонками встрепенутся, откликнутся, и снова большой загудит. Часом не один-другой прохожий остановится, заслушается. А князь Фёдор Юрьевич Ромодановский — усадьба у него обок приходского погосту — на гульбище выходит. Каждый праздник звонарю подарки посылает — за душевную усладу.
Вот и теперь боярыне молодой, супруге Фёдора Юрьевича, к ранней всенощной идти, ан гости на двор. Ни много, ни мало возок царский.
Оно и сам государь Пётр Алексеевич гость на дворе княжьем не редкий.
— Сестрица-матушка, государыня Прасковья Фёдоровна, вот нечаянная радость! И в мыслях не держала, что честь нам такую окажешь. Назавтра сама к тебе собиралась — утрудить боялась.
— Полно, полно Настасьюшка. Тут дело такое: потолковать на особности надобно. В теремах неспособно.
— Известно, какой там разговор! Проходи, проходи, государыня. Где прикажешь принимать тебя?
— От челяди подалее. Да хоть в образной. Есть дома кто?
— Нетути, сестрица, нетути. Князь Фёдор Юрьевич, сама знаешь, государя Петра Алексеевича провожал, оттуда в Приказы отправился. Дьяка прислал, чтоб до ночи не ждать.
— Вот и ладно. Тогда давай, Настасьюшка, сразу к делу...
— Слушаю, сестрица. И впрямь смурная ты какая.
— А какой быть прикажешь? Государь Пётр Алексеевич был у меня перед отъездом. Прощался.
— Благоволит он к тебе, сестрица.
— За то мне по вдовьему моему положению только Бога благодарить надобно. Хорошо говорил, душевно. Царевнами заняться обещал. Одного уразуметь не смогла: сказал, что по возвращению из поездки своей велит мне за царицу быть.
— Как это, Прасковьюшка? Не пойму что-то.
— Вот-вот, и мне невдомёк — что за притча за такая. Спросить-то я спросила, да снова не поняла. Надо бы у Фёдора Юрьевича твоего справиться. Есть же царица Авдотья Фёдоровна, законная супруга государя. Так почему же не к ней послы иноземные должны с поклонами да подарками являться? Почему не её — меня честью да приношениями одаривать?
— Да государь-то тебе что сказал?
— Плечиком дёрнул: а вот уж это не твоё дело, государыня-сестрица. Я своё: как буду в глаза царице глядеть, ей-то что говорить? Рассердился. Чуть что не закричал: приказано — так тому и быть. Считай, нет никакой Авдотьи Фёдоровны.
— Это что же государь с ней делать-то собирается, Господи, спаси и помилуй. Живая же она...
— Веришь, Настасьюшка, обнял меня, поднял — до земли ему поклонилася, обычаем трижды расцеловал. Подожди, говорит, подожди, невестушка: ворочусь, полный порядок в доме нашем царском наведу. Поменьше, говорит, с Авдотьей якшайся. Нешто какая сорока лжу какую тебе, государь, на хвосте принесла, спрашиваю. А нечего, говорит, и приносить. Умница ты у нас, Прасковьюшка, великая умница. Который раз остаётся братцу покойному позавидовать, что ему — не мне красавица такая досталася.
— Ой, сестрица!
— Не о том думаешь, Настасьюшка, как есть не о том. Что на уме у государя с Авдотьей, вот чего вызнавать надобно. Князь-то твой ничего такого тебе не говорил?
— Скажет он, как же! Ты, государыня, другое дело.
— Так от моего имени разговор-то наш ему передай. Пусть бы растолковал мне, куда дугу гнуть, на что надеяться.
— Государыня-сестрица, а ведь я к тебе с делом завтрева ехать хотела. Ты смутилася, так и нам с князем Фёдором не легше. Посетила нас царица Авдотья...