Привет, Афиноген
Шрифт:
— Опять цинизм.
— Я правду говорю, какой там цинизм. Выть хочется. Мне эту девушку больше вас жалко. Какой из меня, правда, муж. Как кисель из одеколона.
— Не понял.
— Пойдем, Ваграныч, пойдем, — позвал Воскобойник, — не задерживай движение.
Афиноген слез с постели, натянул брюки, которые ему удалось–таки отстоять.
— Чему вы улыбаетесь? Чему вы все время улыбаетесь? Ну, чему?
Кисунов разошелся не на шутку. Афиноген ему не ответил, вышел в коридор. В приемные часы здесь было многолюдно. Пахло домашними пирогами, фруктами, цветами. Некоторые больные мужчины
— Зачем ты встал, Гена. — В голосе сострадание, укор. Он повел ее на лестницу между этажами. Но и тут все было занято, в основном курильщиками, к которым никто не пришел. Они стояли молчаливые, с замкнутыми лицами, как гладиаторы перед выпуском на арену.
Спустились на первый этаж, минуя входные двери, очутились в приемном отделении. Здесь было пустынно и попахивало карболкой. Афиноген достал сигареты, закурил.
— Садись, Наталка. Докурю сигарету, и примемся целоваться.
— Гена, скоро папа с мамой придут.
— Не придут. Они на Урале.
— Мои папа с мамой.
— Заболели, что ли?
Наташа помрачнела, насупилась.
— Я думала, теперь у нас все пойдет по–другому, по–хорошему… Ты не бережешь меня, Геночка, совсем не бережешь. Лупишь и лупишь.
Афиноген усовестился.
— Пойми, Натали, в таком виде предстать перед родителями… Не стоит. Да и к чему спешка? В понедельник выпишусь, сам к вам приду… Ты все им доложила?
— Да.
Он молчал.
— Прости, Гена. Я не могла. Не сумела… Но я скач зала, что это не окончательно, что просто так…
— Временно?
Наташа тоскливо изучала стенку перед собой. Все эти дни она была сама не своя. Варила, стирала, бегала по магазинам. Сегодня притащила еды з двух сумках при экономном раскладе на всю больницу. В тумбочку не влезло, и она расставила баночки с вареньем, бутылки с соками на подоконнике, задернула занавеской, чтобы сестра или врач не сразу заметили. Она еще собиралась попросить у Афиногена ключи и прибрать у него в квартире. И вот он разговаривает с ней как с преступницей: холоден, равнодушен, зловеще острит. Она поделилась с матерью, да, а мама сообщила отцу. Ничего особенного. Или он хотел оставить их помолвку (так она называла про себя случившееся) в секрете? Почему? Неужто он способен так пошутить над ней? Конечно, способен. На что он интересно не способен?
Она страдала несказанно. Одно соображение утешало ее. Не мог же Афиноген прийти к ней еле живой после операции единственно ради злой шутки. Нет, не мог. Человек на такое не решится. Или мог?
— Гена, ты передумал? Скажи, не бойся. Я не умру от этого. Скажи мне сам, сейчас. Ты передумал?
— Глупости, Талка! Как же я передумал? А зачем тогда мы женимся?
— Геночка, миленький… Ты говоришь со мной, словно мы сто лет вместе, и я тебе давно наскучила. А я ведь еще не твоя жена, и никто…
— Ух ты!
— Да, никто. Мы ничем не связаны. Ты свободен, Геночка. На тебе нет никаких обязательств. Подумаешь,
— Зря ты умствуешь, Натали. Тебе это не идет.
— Это я много раз слышала. Придумай что–нибудь новенькое.
Они сидели боком друг к другу. «Глупо все, пошло, скучно», — думал Афиноген. «Сейчас может случиться непоправимое! — думала Наташа. — Если бы он меня обнял и поцеловал. Тогда бы была надежда». Афиноген вытянул ноги и будто задремал.
— Тебе плохо, Гена?
— Нет, маленькая, мне хорошо с тобой. Ты такая умная, деликатная. Так бы и остался здесь на всю ночь. Останемся здесь ночевать?
— Как хочешь.
— Когда родители придут?
— Они, наверное, уже пришли. Но я могу одна к ним выйти и сказать, что ты спишь. Хочешь?
— Вместе выйдем и скажем, — он не шевельнулся и не изменил позы, сидел, далеко вытянув ноги, с за* крытыми глазами.
Наташа подняла его неподвижную, вялую руку, сжала, стала поглаживать пальцы, несмело, медленно. Придвинулась ближе, затаив дыхание, прикоснулась губами к его жаркой влажной щеке.
— Геночка, родненький!
Он резко повернул голову, и губы их сомкнулись на» конец. Наташа целовалась исступленно, точно что–то доказывала. Он стиснул одной рукой ее плечи, прижал к себе с такой силой, что косточки хрустнули. Наташа не вскрикнула, не попыталась вырваться, сама подалась к нему, задышала прерывисто, часто, впилась ногтями в его ладонь. Поплыл вокруг колокольный звон. Афи- ноген застонал и выпустил ее из рук.
— Больно тебе, миленький, больно, хороший мой… — бормотала Наташа в первом женском забытьи. Тянулась губами, целовала его щеку, волосы, ухо.
— Ната, будем жить у меня, ладно?
— Хоть в лесу.
— Я люблю тебя!
— Повтори еще.
— Люблю маленькую девочку Наташу. Люблю ее сердечко, ручки, ножки, ее смех, ее ум, ее походку. Всю люблю до последнего волосика. Жить без нее не могу, не умею, не хочу… Пропади все пропадом, женюсь… Наташа, можно я выкурю еще одну сигарету?
— Зачем ты спрашиваешь?
— Горя бояться — счастья не видать. Правда, Наташка? Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной. Мне ничего не надо — ни славы, ни денег. Я хочу быть твоим мужем… Ночью, Наташа, после операции няня мне рассказала историю своей любви. Я ей позавидовал —. это так прекрасно. Ничего нет лучше любви. Только ради нее стоит жить. Правда, Наташа? Ты тоже так считаешь?
— Генка!
— Чего?
— Ты самый лучший человек на свете, но пока это поймешь — рехнуться можно.
— Я не знаю, в чем смысл жизни, — сказал Афи- ноген. — Я инфантильный. Понимаешь?.. Инфантильный — я тебе объясню, как критики в журналах объясняют, — это человек, который ищет ответы на простые вопросы. Вроде у него замедленное развитие. Считается, самое необходимое мальчикам и девочкам объяснили еще в детском саду. В том числе и про смысл жизни. А кто не понял, это и есть инфантильный. Самое бранное слово, да. Мечутся, мол, подымают бурю в стакане воды, а чего метаться, когда все ясно. По секрету тебе говорю, я инфантильный и люблю других инфантильных. Которым многое неясно. Ты вон, наверное, знаешь, в чем смысл жизни?