Привет, Афиноген
Шрифт:
— Этот человек своей смертью не помрет.
— Уж понятное дело.
Кисунов сел, бросил на них презрительный взгляд, отпыхтелся. Потом достал из–под подушки маленькое зеркальце и поднес его к лицу. Гримаса, которую он сам себе скорчил, Гришу Воскобойника глубоко потрясла.
— Генка, чего он так?
— Упражнение для мышц лица. Не пугайся.
Журнал с упражнениями валялся сбоку. Кисунов наклонился к нему, чтобы удостовериться в правильности и чистоте позы. Видимо, он обнаружил какую–то неточность, потому что еще шире разинул рот и рукой подергал себя
— Эй! — окликнул его Афиноген.
— Закрой рот–то, — попросил Воскобойник. — Глядеть ведь срамно.
Но Кисунов рот не закрыл, да и не мог его закрыть. Он себе вывихнул скулу. Несколько мгновений в палате царило скорбное молчание. Лицо Ваграна Осиповича с открытым ртом и вывалившимся из него сероватым языком приобрело выражение самосозерцания и высокомерного торжества.
— Что ж ты, гад, — не стерпел Воскобойник, — так и будешь мне больные нервы разматывать?
с — Он не виноват, — заметил Афиноген, — у него челюсть хрустнула. Пора, Гриша, вызывать медицинскую помощь.
До Воскобойника постепенно дошло.
— Гена, — уркнул он, плача крупными слезами, — спаси меня, кореш… беги за Людкой! Доконал меня все–таки Ваграныч, до смерти укокошил.
Вагран Осипович Кисунов с пола не подымался и вообще не шевелился. Отрешенный от суеты, о чем думал он в эту печальную торжественную минуту? К нему подлетела шалунья муха и пожужжала около рта. Он с обидой скосил на нее глаза. Но муха не влетела в готовую ловушку.
Афиноген привел дежурную хохотушку Люду, предупредив ее по дороге, что Кисунов снова хулиганит, как давеча при Капитолине.
— Закройте, пожалуйста, ваш рот, Вагран Осипович, — потребовала Люда официально, — некрасиво в таком виде сидеть на полу.
— Пусть на кровать пересядет, — поддакнул Афиноген.
Бедный йог на Люду поглядел с тем же выражением, что и на недавнюю муху. Наверное, там, куда он поднялся, не было места для мелких обид и огорчений.
— Беги за доктором, Люда, — приказал Афиноген, — дело, может быть, нешуточное.
Вскоре явился дежурный врач, по счастью, хирург. Долго не раздумывая, он ощупал лицо Кисунова стремительными короткими пальцами, сказал: «Сейчас!» — и нанес больному лихую пощечину. Рот Кисунова цокнул, как мышеловка.
— Прошу вас быть свидетелями, — обратился он я врачу. — Ваша медсестра пыталась оскорбить меня, когда я был в беспомощном состоянии по поводу травмы.
— Хорошо. Пошевелите зубами, пощелкайте.
— Не буду.
Почему?
Кисунов опасался вторичного вывиха. Все–таки, поразмыслив, он, не размыкая губ, маленько подробил зубами несуществующие орешки.
— Все, — сказал врач, — порядок. На ночь снотворное, а сейчас =— валерьянку, До свиданья.
Молодой, шустрый, он удалился, не оглянувшись, только Люде незаметно подмигнул.
— Торопится! — не преминул вдогонку уколоть своего спасителя воскресший Кисунов. — Кто мы им, разве люди? Даже не поинтересовался, как я себя чувствую. Узнать бы интересно его фамилию,
— Стыдно, Вагран Осипович, — укорил Афиноген. — Он вам жизнь сейчас спас, а вы — фамилию. Даже как–то неинтеллигентно с вашей стороны.
Григорий Воскобойник сказал веско, ответственно:
— Ну, Ваграныч, учти. Последний раз я тебе прощаю. Ты меня ухойдакать, значит, вздумал? Слушай сюда. Никаких йогов, никаких гимнастик! Лежи, сопи в две дырки, сочиняй свои жалобы, и баста. Я жить хочу, попить еще собираюсь винца с хлебцем. Отныне я тебе запрещаю над собой изгаляться, доводить меня до беды. Баста!
Кисунов по какому–то таинственному впечатлению ума почти никогда не возражал Воскобойнику, но тут, доведенный до крайности неумолимой судьбой, окрысился:
— Вы мне никто, гражданин Воскобойник, чтобы запрещать что–либо. Понятно? Никто! По возрасту я вам в отцы гожусь. Не сметь мне запрещать! Не сметь! Слышите!
Гриша молчал. Он не был злым человеком и почувствовал в голосе Кисунова рыдания. Отступил. Почувствовал их и Афиноген.
— Не расстраивайтесь, Вагран Осипович, с кем не бывает. У нас в институте тренер показывал студентам упражнения на турнике, сорвался, сломал себе руку. Полгода преподавал филологам историю литературы, пока не вернулся в строй. Потом, правда, и близко к снарядам не подходил, издали показывал, как и что делать. А ведь у него разряд по гимнастике был…
— Ваших прибауток я вообще не желаю слышать. Избавьте меня от них!
Он забрался под одеяло, скрючился, отвернулся к любимой стене. Ему был отвратителен мир, в котором тем не менее он так страстно хотел продержаться подольше с помощью йоговских поз…
В воскресенье не случилось ничего, заслуживающего подробного описания. День выдался прохладнее обыкновенного, и федулинцы воспользовались этим, чтобы передохнуть от зноя. Небо покрывали сплошь светлые облака, кое–где сгущавшиеся до темной плотности, солнце просвечивало сквозь пелену редкими лучами и не напекало.
В воздухе не переставая чирикали и посвистывали возбужденные птахи.
Афиноген и Наташа целый день проблаженствовали в узеньком и грязном прибольничном садике. Успели много раз поссориться, и помириться, и обсудить общие дальнейшие планы. Решили пока не рожать, хотя Афиноген и утверждал, что беременным женщинам легче сдавать сессию…
Супруги Кремневы провели воскресенье на своей даче, где Юрий Андреевич продолжал бороться с вредителями, перенеся основной удар на кусты черной смородины.
Судя по беспощадности, с которой он их обрабатывал, можно было предсказать: скоро участок будет стерилен, как стол, подготовленный к операции. Иногда к мужу приближалась Дарья Семеновна, чтобы поделиться очередным соображением по поводу визита к ним директора Мерзликина. Кремнев не понимал, почему это ее так занимает. Впрочем, она и сама не понимала почему.
Директор тем часом лежал у себя на даче и маялся животом. Боли в кишечнике наводили его на грустные размышления о предстоящей поездке в министерство для получения нахлобучки.