Привет, старик!
Шрифт:
— Тебе, конечно, по силам что-нибудь попроще: Рубцов, например.
— Попроще — это Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Есенин и наш Коля Рубцов, да.
— Ну, Тютчева ты не знаешь, ты только Колю.
— Не серди меня, Комраков, не серди: в гневе я бываю страшен. Я с Федором Иванычем с младенческих лет дружу. Могу прочитать тебе сейчас, не сходя с места, половину его сочинений наизусть. Тебя это, надеюсь, впечатляет?
— Ну, половины ты не прочитаешь, — возразил он.
— Давай так: сколько я тебе моего любимого Тютчева, столько ты мне
— Начинай, — поощрительно сказал он и пошевелил хворосток в костре.
Я прочел ему «Молчи, скрывайся и таи», «Есть в осени первоначальной», «Два голоса». Он отмалчивался. Я прочел «Две силы есть, две роковые силы» и «О, как убийственно мы любим», потом вот это:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы.
И перед ней мы смутно сознаем
Самих себя — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Комраков, слушая, посматривал на меня и одобрительно кивал. Последнее четверостишие он повторил как бы для себя.
— У Рубцова есть что-то похожее на Тютчева, — сказал он задумчиво. — В интонации, что ли.
Я заподозрил, что это сказано в осуждение Рубцову, и тотчас кинулся на его защиту:
— Да ведь наш однокашник Коля Рубцов не стоит, словно кол на юру, — он вплетается в классическую русскую поэзию. Он законнорождённый сын её! В нём кровь Тютчева, Некрасова, Есенина.
Комраков усмехнулся:
— О нём Генка Васильев хорошо сказал: болотный попик.
— Ну, это остроумие не составляет чести Гене Васильеву. Они все тогда, стихотворцы, не терпели Рубцова. Талант непереносим — это закономерно. Теперь же время прошло, и ясно кто есть кто. А Васильев прочитал рубцовское «Меж болотных стволов затерялся восток огнеликий» и съязвил. Я думаю, сегодня ему уже в досаду собственное остроумие.
— Хороший лес, — сказал Комраков, оглядываясь. — Давно я в таком не был.
О Рубцове — как вспомнится.
В нашем творческом семинаре был парень с Алтая, улыбчивый, незлобивый, писавший так же простодушно, как и улыбался — Петя Шмаков. Он из колхозных зоотехников подался в районные газетчики и намеревался с помощью Литературного института перейти в писатели.
Зная о моих финансовых затруднениях (двое маленьких детей, живем вчетвером на одну зарплату), Петя Шмаков печатал в своей районной газете мои рассказики, присылая исправно гонорар по трёшнице за каждый. А трёшница эти, надо сказать, так славно выручали, потому что как раз трёшницы-то и не хватало в последний день перед получкой.
И вот однажды Шмаков прислал мне очередной номер газетки с моим рассказом, а рядом на странице были помещены два стихотворения некоего Николая Рубцова: «Меж болотных стволов затерялся восток огнеликий» и «Я уеду из этой деревни». Стихи меня покорили. Они заключали в себе то волшебство, которое присуще истинной
Из письма Шмакова я узнал, что Николай Рубцов — студент с нашего курса. И вот, приехав на очередную сессию, я тотчас к Шмакову:
— Покажи мне Рубцова. Ты его знаешь?
— Да мы с ним в одной комнате живем! — сказал Петя, улыбаясь. — Заходи ко мне, я вас познакомлю.
Я в тот же день и пришел.
Рубцов появился вскоре и с первой минуты разочаровал меня: мелкого росточка, изрядно лысый, одет «по-колхозному» — в пиджаке с отвисшими карманами, и ко всему этому еще и в подпитии. Причем в неприятном таком подпитии, когда ясно, что пил человек не веселья ради и без всякого повода. Я вспомнил, что и раньше видел этого мужичка у нас в институте, между прочим, опять же в «поддатом» состоянии.
Шмаков нас познакомил.
— Коля, это Юра Красавин, ему очень нравятся твои стихи.
Рубцов тотчас, без промедления попросил у меня три рубля. Расставаться с трёшницей мне никак не хотелось, и я спросил, зачем она ему. Он сказал:
— Ты что, не мужик, что ли? Водки купим.
— Коля, — отвечал я, — если б на хлеб, дал бы. А на водку не дам.
— Ну и пошёл на… — отозвался Рубцов.
Но послал этак беззлобно, как бы машинально. А не мог я дать ему денег на очередную выпивку! Он уже выпил.
Да, я бывал, случалось, в ресторанах, а Коля пировал, как говорится, в антисанитарных условия, но это вовсе не потому, что я был денежнее его. Я был столь же беден. Думаю, он и я прогуливали (пропивали) одинаковые суммы, только разными способами. Не в упрёк ему говорю (избави Бог!) и не в похвалу себе. Просто обстоятельства складывались по-разному и закваска у нас с ним разная.
Петя Шмаков помирил нас и попросил:
— Почитай стихи, Коля.
Рубцов не заставил себя долго уговаривать. Он не читал, он пел. Каждое стихотворение на свой мотив. Я услышал в тот раз и «В горнице моей светло», и «Отцветет да поспеет на поле морошка», и «В минуты музыки печальной», и знакомое уже мне «Я уеду из этой деревни».
Долго потом я был уверен, что именно в этот раз я впервые слушал стихи Рубцова в его собственном исполнении. Но вот недавно, перечитывая свой дневник тех времен, встретил такую запись:
«Спать легли заполночь. Под занавес явился какой-то пьяненький мужичок деревенского вида, попросил спички, а потом предложил послушать его стихи. „Свеженькие“. Мы запротестовали: надоело, не надо! Ходят тут все и читают… Но он настоял: „Всего шестнадцать строк… “Прочитал стихотворение под названием „Дуэль“ — по-видимому, о поединке Лермонтова с Барантом. Эти стихи нас сразу подкупили. Мы выразили мужичку свое восхищение, особенно я, и он ушел, самолюбиво и растроганно бормоча: