Приволье
Шрифт:
— А ваш сосед? — мило улыбнувшись мне, спросила одна красавица. — Может, он нам не доверит?
— Как, Миша? Вопрос законный. Доверишь?
— Доверю, — покраснев, ответил я. — Что тебе, то и мне.
— Видите, девушки, у нас все синхронно, по-дружески, — смеясь, сказал Кирилл. — Так что, милые, подавайте все то, что нужно двум молодым литераторам. А что им нужно? Вы отлично знаете, не мне вас учить. — И он обратился ко мне: — Миша, водочки или коньячку?
— Мне все равно.
— И тут у нас порядочек, значит, коньячок, — сказал Кирилл и добавил вслед девушкам: — Да, икорочку непременно красную. Не забудьте свежие огурчики, помидорчики и грибочки солененькие.
Странное чувство неловкости, своей униженности испытывал я, сидя за одним столиком с Кириллом Несмелым. Мне казалось, что я попал сюда по какой-то непонятной случайности, что «высокие и радужные своды» не для меня и что я вообще ничем еще не заслужил чести обедать здесь. С этим неловким чувством я осматривал
— Михаил, ради всех святых, не глазей по сторонам, это нехорошо. Я понимаю, тебя заинтересовала эта настенная литература и живопись. Да, там много прелестных, остроумных афоризмов и забавных эпиграмм. Скоро две или три строчки будут написаны и обо мне. Я уже знаю, один юморист пишет. Но я прошу тебя: делай вид, что тебя не интересуют ни надписи на стенах, ни рисунки, ни сидящие за столиками. Запомни: здесь часто бывают литературные знаменитости, особенно в ночные часы. Евгений Евтушенко всегда здесь, у меня с ним отношения задушевные, дружеские. «Ну как, Женя, есть новые вирши?» — «Дорогуша Кирилл, стихи всегда есть. Хочешь, прочитаю?» — «Безусловно, хочу, буду рад…» О тех, кого сейчас мы видим за столиками, вкратце расскажу тебе. Только фамилии называть не стану, неудобно, могут услышать. Ты запоминай их лица, а фамилии узнаешь после. Для начала обрати внимание, но посмотри так, незаметно, на столик в противоположном углу. Известная поэтесса и красавец мужчина, я с ним еще не знаком. Одни злые языки говорят, что это ее муж, что при ней он умело исполняет все домашние дела и живет себе припеваючи, а другие утверждают — любовник. Кто знает? Да это и не суть важно. Прелестная женщина, за такой и приударить не грех, да и поэтесса от самого господа бога. Хочешь, познакомлю?
— Да ты что? Зачем?
— Странный ты, Миша. Извини, но литератора из тебя не будет.
Мы молча выпили по стопке, закусили, и Кирилл снова наклонился ко мне, негромко, сказал:
— Поверни голову налево. Видишь, появился маститый прозаик, седой, как бобер. Личность, всегда сидит в президиуме, на трибуне держится свободно и говорит красиво. А вот романы сочиняет так себе, средние. Ничего выдающегося. Но плодовит, позавидуешь. Наверное, пришел обедать, пойдет в Дубовый. Один, без жены. Жена у него — литературный критик, молодая и боевая бабенка. Вообще, хорошо бы тебе побывать здесь вечером, мог бы увидеть не только одну звезду, а целое литературное созвездие. Но есть и такие литературные киты, которые сюда никогда не заплывают — ни днем ни ночью. У них свои «волги», свои дачи, они там пребывают летом и зимой, как, к примеру, Никифор Петрович. Как-то один раз видел его здесь. На каком-то юбилейном банкете. Меня же приглашают на все банкеты. Недавно один семидесятилетний старик справлял свой юбилей. Сам позвонил: Кирюша, приходи непременно. Пришлось пойти, неудобно, может обидеться. А человек он известный, это, Миша, тоже надо учитывать. Да и вообще, повстречаешься с друзьями, себя покажешь, на других поглядишь… Да, я не досказал о ресторане. По вечерам здесь весело, шумно. Приходят главным образом молодые таланты, те, кому и лишнее выпить и всласть поесть еще не страшно и не грешно.
Мы закусили и, разговаривая, поджидали первое. В это время к нам подошел молодой, плечистый и рослый мужчина в отличном коричневом костюме, с красивым, чисто русским лицом и красивой волнистой, спадающей на брови темно-каштановой шевелюрой. Он поздоровался с Кириллом за руку, так сильно сжал ее, что мой друг, бедняга, от боли скривился.
— Ой, Валентин! Здоровило, черт! Пальцы слиплись.
— Все подкрепляешься, Кирюша? — спросил Валентин.
— Валя, дружище! — воскликнул, обрадовавшись, Кирилл. — А мы только что о тебе говорили. Познакомься, это Михаил Чазов, журналист, пробующий силы и в литературе.
Мужчина с красивой копной волос чуть заметно наклонил голову.
— Ну, Валя, присаживайся, — сказал Кирилл. — Давненько мы вместе не обедали. Я сейчас сам закажу для тебя. Твой-то вкус я знаю.
— Извини, Кирюша, и рад бы, да не могу. — Валентин взглянул на ручные часы. — О! Пора. Ровно через час у меня запись на телевидении. Буду говорить о реальной, не на словах, помощи молодым. Потом я должен готовить доклад на семинаре прозаиков по рабочей теме. Дел, Кирюша, по горло. Писать решительно некогда. Беда! Ну, я побежал! Извини…
Валентин быстрыми, деловыми шагами направился к выходу, и теперь было хорошо видно, как темно-каштановые густые волосы гривой спадали ему на затылок и прочно закрывали уши. Кирилл проводил своего друга грустными,
— Ну врет же, черт, что спешит на телевидение. Просто не пожелал посидеть с нами. И еще извиняется. А ведь мой дружок. Вместе окончили Литинститут, в один год опубликовали — я роман, а он повесть. — Кирилл в сладостной дремоте закрыл глаза и доверительно добавил: — Миша, вот кому я чертовски завидую — Валентину! Нет, не черной завистью, нет… Завидую по-хорошему, по-доброму, дружески, если так можно сказать, творчески. Повезло же человеку в жизни. Ах, как повезло!
— Да чему же ты завидуешь? — спросил я.
— Наивная душа! Неужели ничего не соображаешь? — удивился мой студенческий друг. — Валентин — наш же сверстник, он даже на год моложе меня, а уже рабочий секретарь. — Кирилл положил в рот кусочек соленого грибка, пожевал, о чем-то думая. — А знаешь ли ты, что такое в наши дни рабочий секретарь? Э нет, ручаюсь, ничего ты не знаешь. Тебе, Михаил, этого никогда не понять. Есть секретарь нерабочий, тоже заманчиво. И тебе уважение, и почет, и, разумеется, никаких преград на пути в издательство. Но рабочий секретарь — это же черт знает как здорово! Веришь, в жизни никому и никогда не завидовал, а Вальке завидую. Не могу понять, чем он так пленил литературные верхи? Написал-то одну-единственную повестушку, и его сразу заметили, он понравился именно тем, кому и надлежало понравиться. Его избрали рабочим секретарем, и вот у него уже дел по горло и нету желания отобедать с бывшим однокурсником. Такова, Михаил, жизнь. В президиуме Валентин — всегда, с большими писателями здоровается за руку. А вот посидеть за столиком со своим другом у него, видите ли, нету времени. Тебе руку не подал, не спросил, кто ты и почему здесь со мной. А какая у него силища! Ему бы гирями и штангами ворочать. О! Валентин пойдет далеко! Правда, есть такая насмешливая народная мудрость: пойдет далеко, если милиционер не остановит. Но к Валентину, ручаюсь, эта насмешливая мудрость никакого отношения не имеет. Его никто не остановит. А ведь, если говорить по-честному, перед нами — писателишка крохотный, с мизинец. Сочинил повестушку про сталеваров, назвал ее «Радуга». У него дед и прадед были сталеварами — это понятно. Но почему «Радуга»? Так, понравилось слово. Сам организовал рецензии, и как пошел, как поднялся! Везучий, черт! Наверное, в рубашке родился…
— Постой, постой, — перебил я. — А ведь «Радугу» я читал. По-моему, повесть очень хороша.
— Это по-твоему! Что же ты нашел в ней хорошего?
— Мне показалось, что написана она рукой, безусловно, талантливой.
— Какая там еще талантливая рука? — обиделся мой друг. — Выручила рабочая тема, теперь это модно. Только напиши о рабочем классе — и тебе сразу дадут премию.
— Язык в «Радуге» очень сочный, — сказал я.
— Что — язык? Одна сплошная цветистость. — Кирилл помрачнел, сломались рыжие стежечки усиков, было видно, что он испытывал душевную боль. — Да, Миша, вот так надлежит входить в литературу — легко и стремительно. Учись, Михаил Чазов, жить. Ты заметил, какая у него на лице важность? Какой гонор? Раньше ничего этого не было. «Извини, рад бы, да не могу». Врет же, что рад. Жалуется: некогда писать. Дескать, беда навалилась на человека. Чепуха! А ты брось должность рабочего секретаря, откажись от нее, садись и пиши, сколько твоей душе угодно. Вот тогда никакой беды не будет и на телевидение спешить не придется. И доклад на семинар готовить не нужно. Не-е-ет! Не бросает, не отказывается. Нету таких дураков!
В тот же день, вернувшись перед вечером домой, я рассказал Марте о своем первом посещении ЦДЛ. Говорил сбивчиво, голосом удручающим, потому что на душе у меня было тоскливо.
— Ну, Миша, поздравляю! — сказала Марта, глядя на меня большими удивленными глазами. — Я рада за тебя. Только отчего же ты такой кислый? Радоваться надо, а ты хмуришься, как осенний денек перед дождем.
Я не стал объяснять Марте причину своего грустного самочувствия. Я понимал, что внутренне еще не был готов к тому, чтобы рассказать Марте обо всем. Особенно мне не хотелось говорить ей, как мы с Кириллом к концу обеда чуть было не подрались, наговорили друг другу грубостей и разошлись врагами. Однако и в тот вечер и весь последующий день, будучи на работе, я не переставал спрашивать себя: что же, собственно, произошло? Я сказал Кириллу то, что думал о нем, он сказал мне то, что думает обо мне, и мы квиты. Все, что я тогда увидел и услышал в ЦДЛ, хотя и огорчило меня, но пошло мне на пользу, и я понимал, что это было совсем не то, что мне было нужно и к чему я стремился. А как раскрылся передо мной Кирилл Несмелый? Вот уж не ждал и не думал. Когда он говорил о своем студенческом друге Валентине, то невозможно было определить, чего в его словах было больше — лицемерия или подлости. Как можно завидовать тому писателю, кто по своей доброй воле стал чиновником? «Радугу», написанную человеком, безусловно, способным, Кирилл считает повестью бездарной, а самого ее автора — писателем мелким, величиной с мизинец. А как он льстил Валентину, как угодничал! Одно для меня очевидно: он не столько завидует Валентину, сколько ненавидит его лютой ненавистью.