Привратник 'Бездны'
Шрифт:
Читая листы, густо и аккуратно испещренные антикварной каллиграфической вязью, я как бы вновь проживал там, в тех семидесятых годах двадцатого столетия, и по простоте душевной, по дурости сердечной вновь порою тяжко томился, мечтая о будущих, настоящих, порядочных, совестливых, мужественных...
В тех мистических записях-годах я нежданно, как последний юнец влюблялся, испытывая все странности, падения и озарения нормальных сердечных томлений, от которых ныне бегу, бегу...
Бегу из этих месяцев, предваряющих (или уже заступивших?) странную мистическую дату - миллениум...
Бегу и ухаю, проваливаюсь в - Россию - самодовольно эсхатологическую: полуразвалившуюся, полуразоренную, полуполоненную,
Проваливаюсь и лечу в - Россию, со всеми ее жутковатыми псевдореформами, с жителями большею частью, перебивающимися случайными эпизодическими заработками, ни в какие карманные, калейдоскопически мелькающие правительства более не верящими, и потому живущими каждый сам по себе: высшие и региональные правители вечно озабочены специфическими квазиадминистративными заботами-заболтами, а работный, вернее, полуработный люд - своими, рутинными, повседневными, тщедушными, - вековечными, связанными в основном с добычей прокорма - хлеба насущного...
Предположим, если бы простодушный Василий Никандрович, решив меня "ученого клопа", шутки ради, поразвлечь, подсунув под нос эту подержанную рукописную книжищу, в которой преобладали бы эти, исключительно честные описательные подробности жития нашей полууниженной державы, я бы, особенно не удивился.
И, скорее всего, вытащил на свет божий какую-нибудь правдоподобную версию в отношении этого одряхлевшего рукописного труда, на первой странице которого проставлена нарочно не проявленная дата: 19... год по Р.Х., без указания месяца...
Наверное, я бы попытался, играя в записного идиота, вразумить моего прекраснодушного соседа, что сей подробный отчет, обыкновенные фальсифицированные под псевдосамодержавную речь записки. Впрочем, непременно бы отдал должное нелегальным умельцам, взявшимся навести тень на плетень.
То есть, безусловно, подобную рукописную книгу, аккуратно заполненную записями о проклятом (радикалами-демократами) социалистическом быте (причем, от теперешней повседневной фантасмагорической действительности любой прозападный урареформаторский ум уже бежит в страшном недоумении), блестяще отреставрированную - вероятно было бы чрезвычайно прибыльно пристроить какому-нибудь продвинутому на уфологических загадках (несообразностях) обеспеченному джентльмену...
Но, на этих пожелтевших, местами истончившихся листах жил странный персонаж, изъясняющийся вполне современным (просторечивым и литературным) русским языком, который повторил (и повторял) мою прошлую жизнь, или возможно одно из тех, не состоявшихся, но предполагаемых существований...
То есть, мне еще предстояло прожить, прочувствовать, промучиться в тех жизненных пошлых и кошмарных эпизодах, о которых уже сейчас надобно мне забыть, - потому что действовал я там, отнюдь, в не лучшем стиле...
И уверенности, что мне удастся избежать страшных и позорных фрагментов, о которых меня как бы загодя предуведомляет эта странная футурологическая книга, абсолютно не было...
Самое жуткое и отвратительное, - мне, не просто предписывалось, мне как бы предоставлялась роскошная возможность дважды наступить, вляпаться! в дерьмо...
Хотя, разумеется, все это несколько попахивало натуральной клиникой бредом сумасшедшего...
И, не отлучаясь от здравых размышлений, я продолжал уповать на справедливость Провидения, что лично моему индивидуальному главному Я, доведется все-таки единожды испытать некоторые нагаданные гадости.
И если уж доведется пройти всяческие зловредные жизненные превратности, вычитанные в одряхлевшем фолианте, то не в таком кафкианском или патологическом варианте...
2. Дилетантская экзекуция фантомных персонажей
– Ты бы не умствовал так-то, а, знаешь? Взрослый гражданин,
Со всей прилежной ученической внимательностью, я внимал говорящему.
Поношенная наутюженная внешность ритора кое-что поведала о нем, о его привычках, о каких-то незначительных проблемах, возникающих, скорее всего, поутру, в умывальной комнате...
Куафер-цирюльник из него никудышный, или приборы бритвенные окончательно затупились...
Газетный неровный клочок, слегка окрашенный запекшейся сукровицей, скорее небрежено подчеркивал, нежели маскировал неловкий порез на гладкой, как прибрежный валун, равномерно ходящей скуле вольного дидактика.
Забавный экземпляр этот малый, думал я, разумеется, не вслух, и, однако же, не скрывал своего неслучайного "расположения" к этому в меру поддатому пожилому мэтру-ритору.
Почему бы и не дать выговориться человеку, которому, возможно, уже завтра не суждено (не доведется) вещать, вот как сейчас, когда он, упиваясь собственным мудроречием, вынянчил, сей долговерстный вербальный мастер-класс.
Между нами присутствовала одна странность, или вернее двусмысленность: я этого говоруна не имел чести знать, а возможно просто запамятовал, - зато меня этот временный гуру-приятель знал, как облупленного... Вернее, я зачем-то ему подыгрывал, что он меня знает до некой неприличной степени.
Этот говорливый мэтр, с родственной нежной упертостью пытал меня с самого начала этого сентенциозного семинара. Вставить же слово, вклиниться со своими недоуменными пояснениями я не считал нужным. А впрочем, мне было просто лень перебивать речь человека, у которого такие великодушные помыслы в отношении моей скромной особы.
Его глаза, пораженные желтизной, с какой-то детской лазаретной бесхитростностью выдавали не напускное простосердечие и доброжелательность, переносить которые уже не представлялось никакой психической возможности.