Привычка жить
Шрифт:
Но ведь она не в лоб их ему задает! Она про себя, потихонечку… Чтоб настроение свое хорошее не упустить, поддержать как-то… Или вот, например, ничего страшного тоже не будет, если она в порядок себя приведет, косметику на лице подправит, а вместо домашней пижамы джинсы да футболку Катькину на себя напялит… Он же вчера сам сказал, что ему еще подойти к ней надо и несколько вопросов дополнительных задать. Вот пусть и приходит, что ж. И в квартире можно порядок слегка навести – тоже не помешает. И дерево золотисто-искусственное, аукубу японскую, от пыльного налета освободить…
– Ну что, подружка? Слышала, как обругала нас с тобой
Аукуба японская плавно-медленно, как живая, вырвала свою упруго-пластиковую ветку из Жениных рук, распрямила ее гордо в нужном направлении. Отстань, мол, женщина, с глупыми своими вопросами. И вообще не примазывайся к моей красоте. Уж я тут сама по себе как-нибудь.
До прихода Максимки с тренировки она успела приготовить и ужин. С удовольствием выставила перед мальчишкой тарелку с «настоящим», большим куском, мясом, с жаренной до хрусткой корочки картошкой, с красивым огуречно-помидорным веером по краю. Потом сидела, смотрела, как он все это поглощает с аппетитом. И получила большое и настоящее удовольствие от этого созерцания, между прочим. Сплошная тебе гармония бытия. И никакого при этом душераздирающего внутреннего конфликта…
– Мам, а Катька где? – отвалившись на спинку стула, сыто спросил Максимка. – Время-то, между прочим, десятый час уже!
– Не знаю, сынок. Сама волнуюсь.
– Беда прямо с этими девчонками… Лучше бы спортом занялась, что ли! Тогда б на всякие глупости и времени бы не нашлось. Правда, мам?
– Правда, сынок, – грустно улыбнулась Максимке Женя. А про себя подумала – как же он на отца своего, на Игоря то есть, стал похож! И лицом, и характером… Такой же правильный. Такой же здорово-румянощекий. Такой же сильный и крепкий. Такой же надежный. Хотя, как жизнь показала, надежность эта мужицкая – та еще штучка коварная. Как только уверуешь в нее окончательно и бесповоротно, так тут же она и выворачивается к тебе обратной своей стороной, то есть пофигизмом по отношению к тебе полнейшим. А может еще и под зад коленом поддать, этим пофигизмом вдруг переполнившись…
– А ты ей на мобильник звонила, мам?
– Да звонила, конечно!
– И что?
– Да ничего хорошего. Все одно и то же… – грустно махнула рукой Женя, уставившись в черный квадрат кухонного окна, окаймленного легкомысленными рюшечками занавесок. Катькин мобильник весь вечер и впрямь с занудной старательностью повторял ей в ухо одну и ту же фразу, что дочь, мол, ваша, Катерина которая, уж простите-извините, отключила свой телефон или находится вне зоны обслуживания. Как будто одно обстоятельство чем-то лучше другого. Чем оно лучше-то, интересно? Ни то ни другое материнское сердце не успокаивает. Хотя если выбирать, то пусть уж лучше первое будет. Что телефон отключила. А неизвестная какая-то там территория, не входящая в зону мобильного обслуживания, пугает только. И что за территория такая, не входящая в эту зону? Где она располагается вообще, эта проклятая территория?
От короткого звонка в дверь оба вздрогнули, потом посмотрели друг на друга чуть расслабленно – явилась,
– Ну чего, чего звонить-то? Как будто сама открыть дверь не может… Как будто мы тут дворецкого для нее должны держать или лакея… – Однако, тут же нарисовавшись в кухонных дверях, уставился на мать испуганно: – Мам… А там и не Катька вовсе… Там этот, который из милиции… А зачем он пришел, мам? Что, нас допрашивать будет, да?
Не ответив, Жен я быстро выскочила в прихожую, на ходу пытаясь развязать тесемки фартука. Пальцы рук отчего-то заволновались вдруг, и она никак не могла справиться с узелком на спине и все дергала и дергала за нужную веревочку, и узелок проклятый все никак не поддавался. Вот же дурацкая ситуация! Лучше бы уж в фартуке оставалась, что ли… А то выскочила, засуетилась чего-то, лицом озаботилась с этими тесемками так неловко…
– Здравствуйте, Женя, – улыбнулся ей сдержанно стоящий посреди прихожей милиционер Дима. – Простите, что я так поздно…
– Ничего-ничего! Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь. Вот, куртку сюда можете повесить. Сюда, пожалуйста, в комнату… – снова засуетилась она по прихожей, продолжая жалкие попытки избавиться от фартука. Слава богу, хоть тесемочка, наконец, поддалась. Осталось только успокоиться и в руки себя взять. Чего это она разволновалась вдруг, будто преступница подозреваемая, которая вопросов предстоящих боится? Не арестовывать же он ее пришел, в самом деле. Просто поговорить…
Сняв куртку, милиционер Дима послушно прошел в комнату, уселся в кресло, огляделся мельком. Потом вернулся взглядом к большому, на треть стены, акварельному портрету Жениных отца с матерью, спросил заинтересованно:
– Простите, а это кто? Какие лица хорошие…
– Да, очень хорошие. Это мои родители. Отец этот портрет написал, когда я только родилась… – тихо пояснила Женя, садясь в кресло напротив. – Так уж получилось, что он будто специально для меня его и писал. Чтоб память о себе да о маме оставить. Мне два месяца от роду было, когда они погибли.
– Он художником был, ваш отец?
– Нет, что вы. Вовсе нет. Он был архитектором. Это его единственное художественное творение. Бабушка рассказывала – на него как-то в одночасье вдруг вдохновение снизошло. Они тогда меня только-только из роддома принесли. Вот от полноты счастья и снизошло, наверное. Или, наоборот, от горестного предчувствия. Вскоре погибли оба – на машине разбились. Видите, как бывает. Столкнулись в пространстве счастье и предчувствие трагедии, образовали нечто. То есть вдохновение такое летучее. Оно этим вот портретом и выразилось. Говорят – талантливо очень выразилось…
– Да… Вы правы… И в самом деле, есть в этом особенное что-то… – внимательно вглядываясь в портрет, тихо проговорил милиционер Дима. – Красивая у вас была мама, Женечка… Очень красивая…
Женя улыбнулась грустно, наблюдая, как сверкнул розово-нежной позолотой локон в рыжей материнской гриве, отразившись в хрустальном свете люстры, как чуть растянулись в снисходительной ласковой улыбке ее бледные припухшие губы. Ей всегда казалось, с самого детства, что мать там, на портрете, живая. Ну или как живая… Что она все слышит и понимает, и улыбается, и меняется неуловимо лицом, и сопереживает, и сердится… И сейчас вот тоже улыбнулась, и чуть кокетливо даже – давайте, мол, восхищайтесь и дальше мной, молодой незнакомый человек…