Приз
Шрифт:
— Который час. Отто? — спросил Гейни и широко зевнул. — У меня, кажется, встали часы.
— Двенадцать сорок, — ответил Штраус наугад, даже не взглянув на свои часы, поскольку знал, что они тоже стоят. Но он всегда очень точно чувствовал время.
Озноб все не проходил. Василиса никак не могла согреться и дрожала. Фотограф смотрел на нее с любопытством.
— Ну, чего, правда, что ли, говорить не можешь, или придуриваешься? А? — спросил он шепотом и подмигнул. От него пахло табаком и мятной жвачкой. Он целую минуту стоял, отклячив зад, в какой-то бойцовско-обезьяньей позе, молча, внимательно вглядывался ей в глаза. Наконец распрямился и чуть
— Вот и правильно. Молчи. Здоровее будешь, — он ткнул пальцем Василисе в лоб, на губах его лопнул упругий резкий звук: «Пах!».
На пороге он оглянулся, издал неожиданно высокий, почти девичий смешок и произнес:
— Шутка!
— Очень приятная была журналистка, — сказал дед и присел на диван, — представляешь, как удачно получилось, у нее есть знакомая медсестра, она сегодня к нам зайдет вечером. Поможет тебе вымыться, перебинтует тебя. Может, и горлышко твое посмотрит, посоветует что-нибудь. Как ты сама чувствуешь, лучше тебе?
Василиса кивнула. Дед говорил еще что-то. За стеной в соседней квартире включили телевизор, заиграла музыка, забормотал невнятный рекламный голос. Во дворе, под окнами, проехала машина, погудела кому-то. Заплакал младенец. Хлопнула железная дверь подъезда.
Эти реальные звуки то нарастали, то терялись в шуме дождя, который все не кончался в Мюнхене мартовской ночью сорок третьего года.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Рев моторов, вой сирены спустил Саню и Машу на землю. У обоих кружились головы, словно только что остановилась космическая карусель, на которой они неслись неизвестно как долго, пять минут, час или тысячу лет. Он поймал ее ладонь, почувствовал губами, как быстро, упруго бьется пульс на запястье, увидел совсем близко ее глаза, глубокие сумрачно-синие. Он смотрел Маше в глаза, сквозь темные ресницы, как будто лежал на земле и смотрел в небо сквозь ветки деревьев. Земля была теплой. Воздух пронизан солнцем, миллионы невесомых тонн тишины и солнечного света. Не было рядом страшного пожарища с останками людей, не приближался пронзительный вой сирен, мир вокруг казался живым, спокойным и невредимым.
— Все, Саня, все. — Маша в последний раз быстро прикоснулась губами к его губам.
— Я не могу. — прошептал он, — не могу без тебя. Когда все кончится сегодня, ты приедешь ко мне?
— Ты же говорил, у тебя штробилки.
— Ну и что? Я их всех убью, и будет тихо.
— У меня тихо. Никаких штробилок, никого не надо убивать — Маша поправила ему ворот рубашки, провела легкой ладонью по волосам.
— Ты хочешь, чтобы я приехал к тебе? Ты правда этого хочешь? — спросил Саня.
Она засмеялась
— Нет, неправда. Я притворяюсь.
Он закрыл глаза и помотал головой.
— Не смейся! Скажи: да, хочу. Я два года из-за тебя жил, как в тумане. Ты ни телефона, ни адреса не оставила, могла бы позвонить.
— Здравствуйте, Саня. Как у вас дела? Спасибо, Маша, у меня все нормально. А у вас? Спасибо, Саня, и у меня нормально. Мы бы молчали и дышали в трубки, а потом я бы плакала в подушку. Зачем?
Он закрыл ей рот губами, почувствовал твердый холодок ее зубов и прошептал почти беззвучно, на одном дыхании:
— Никому не отдам.
Четыре машины: «Волга» со спецсигналом, милицейский «Мерседес», фургон «скорой» и пожарный фургон приближались очень быстро. Синий «Опель» Арсеньева, припаркованный на обочине, был им отлично виден.
Когда заскрипели тормоза и эскорт остановился, они оба были в полном порядке. Маша даже успела причесаться, напудриться и подкрасить губы.
— А сигналку зачем включили? — спросил Арсеньев,
— Затем! — ответила Лиховцева и многозначительно взглянула сначала на него, потом на Машу. — Вы, как я понимаю, та самая Мери Григ? Очень приятно. Лиховцева Зинаида Ивановна, старший следователь прокуратуры.
Хмурясь, не отвечая на Машину улыбку, Зюзя крепко, по-мужски, пожала ей руку.
Дальше первым по старой бетонке поехал Санин «Опель». В него пересела Лиховцева. Маша устроилась на заднем сиденье. Саня видел в зеркале то ее глаза, то губы. «Опель» трясло. По ветровому стеклу скользили матовые солнечные блики. Пахло Зюзиными сладкими духами с примесью ванили. Каждый раз, когда он встречался с Машей взглядами в зеркале, у него дух захватывало, сердце раздувалось до размеров футбольного мяча и тут же сжималось, становилось меньше булавочной головки. В голове выстраивались немыслимые планы, как сделать, чтобы она никуда не улетала. Идеи, одна другой безумней, громоздились, как камни. Он строил воображаемые стены, за которыми можно было бы спрятаться им с Машей от всего мира, чтобы все от них отстали, не трогали, дали побыть вдвоем. Но стены рушились. Руки у Сани дрожали так сильно, что было трудно вести машину. Он был благодарен Лиховцевой за то, что она молчит. А молчала она довольно долго, первые десять минут пути, и сидела надутая, мрачная. Он решил, это потому, что она все про них поняла и сейчас произносит строгие внутренние монологи: как не стыдно! Нашли время и место! Если бы не было рядом Маши, она наверняка бы высказала Арсеньеву все вслух, не стесняясь в выражениях.
— Булька повесился, — внезапно сказала Зюзя тусклым голосом, подпрыгнув на очередной колдобине.
— Что? — тупо переспросил Саня.
— Что слышал!
— Когда?
— Сегодня ночью.
— Как? Он же в общей камере сидел!
— Ну что ты мне идиотские вопросы задаешь?! — закричала Зюзя и тут же охнула от очередного прыжка, — Господи, ну и дорога! Только не вздумай сейчас рассуждать о том, что ему помогли.
— Не буду, — пообещал Саня, — не буду рассуждать, Зинаида Ивановна, но ему, скорее всего, помогли. Во всяком случае, не помешали.
— Сейчас там допрашивают всех подряд, — сказала Зюзя после долгой паузы, — разумеется, никто ничего не видел, не слышал. Под матрацем у него нашли записку: «Я виноват. Мама, прости!». Мы доедем когда-нибудь или нет? Я не выношу тряски. Сколько еще?
— Минут сорок.
— Ну и что же ты молчишь? Рассказывай. Времени достаточно.
— Я вообще-то машину веду.
— Ничего. Авось язык не откусишь.
Саня принялся ей излагать все, что он узнал за эти бесконечные сутки.
По свидетельству швейцара из кафе «Килька», подозреваемый Куняев, ныне уже покойный, все-таки прикасался к внутренней стороне портфеля писателя Драконова после убийства. Иначе не осталось бы его отпечатков, поскольку, когда он прикасался к портфелю до убийства, на руках у него были резиновые перчатки. Он поранил руку, и швейцар дал ему перчатки, чтобы грязь не попала в рану, когда он мыл туалет.
— Да, у него до сих пор какая-то язва на кисти, я видела, — озадаченно кивнула Зюзя, — ладно, продолжай.
Саня продолжил.
— Мемуары генерала Колпакова — не вымысел. Драконов действительно над ними работал, ездил во Франкфурт на книжную ярмарку именно ради того, чтобы встретиться с литературным агентом и продать права на эти мемуары. Одно дело — неопределенный треп в интервью и совсем другое — переговоры с агентом в Германии. Вряд ли немец просто так подарил бы ему дорогую серебряную ручку. Вероятно, он рассчитывал получить текст, и какие-то основания верить Драконову у него были.