Приз
Шрифт:
— Садись, Отто, скорее! — нервно прошептал Гейни. — Скоро начнется налет, мы не успеем!
Но Штраус медлил. Он стоял, смотрел сквозь Гиммлера, не моргая. Губы его едва заметно шевелились. Он бормотал:
— Я не понимаю, почему тебя так волнует судьба этих шестерых, когда погибли миллионы? Объясни, я не понимаю. Это же простая арифметика.
«При чем здесь арифметика? Там остались дети!»
— Что с тобой, Отто? С кем ты разговариваешь?
— Не знаю, Гейни. Кажется, с самим собой. — Он сел наконец в машину, рядом с Гиммлером, крепко зажмурился,
Машина тронулась. Следовало спешить, пока не начался очередной налет. Штраус приоткрыл окно. В ноздрях все еще стоял запах разлагающейся плоти, знакомый по концлагерям. Но даже там так не воняло, как в рейхсканцелярии 20 апреля 1945 года, в последний день рождения Гитлера.
— Что за черт! Сломались они, что ли? — медсестра Надя пыталась подкрутить колесико своих наручных часов.
У нее не получалось. Колесико заклинило. Все три стрелки почему-то сомкнулись на двенадцати и замерли. Этого не могло быть. Надя знала, что сейчас без чего-то шесть вечера. Часы были дорогие, новые, настоящая швейцарская «Омега». Надя купила их всего месяц назад, и то, что они сломались, вывело ее из себя.
— Ну, блин! — крикнула она, и шарахнула кулаком по столу так, что подпрыгнул деревянный стаканчик с карандашами. — Неужели китайская подделка? Я же в магазине покупала, не на рынке, твою мать!
Она схватила свой мобильный, хотела по нему узнать время, но увидела мертвый зеленоватый экранчик. Попыталась включить. Без толку.
— Да что же это такое! — она стала материться, громко, зло и беспомощно.
Надя была аккуратной девушкой, рассеянностью не страдала. В ее мобильнике батарея неожиданно сесть не могла, она заряжала ее регулярно, согласно инструкции.
Василиса лежала на диване с открытыми глазами и смотрела в потолок. Комнату сотрясал громкий сердитый голос Нади. Через открытое окно был слышен собачий лай и нудный вой чьей-то сигнализации. Надя тяжелым мужским шагом отправилась на кухню курить. Василиса не заметила, что ее больше нет в комнате, не услышала, как она вернулась со своей сумкой в руках, достала упаковку со шприцем и коробку с ампулами.
Она не могла избавиться от нестерпимой вони, хотя воздух в комнате был чистым и свежим. Она еще долго слышала тихие, далекие голоса шестерых детей, оставшихся в бункере рейхсканцелярии в апреле 1945 года.
Григорьев столкнулся с Рики в коридоре госпиталя.
— О, князь! Рад вас видеть! — Рики приветствовал Андрея Евгеньевича ослепительной улыбкой и нежным женским рукопожатием. — Гейни ждет вас с нетерпением.
— Как он? — спросил Григорьев. — Вы говорили с врачом?
— О, да, все отлично. Сначала я так испугался, сердечный приступ — это звучит ужасно, правда? Оказалось, никакой опасности для жизни, и даже операция не нужна. Врач сказал, еще два дня, и Генриха можно будет забрать. Он разрешил нам продолжить отдых, правда, избегать солнца и всяких излишеств. Ну, вы понимаете.
Застенчиво-кокетливая
— Рики, я вижу, вы огорчились, переволновались из-за Генриха. Вам нужны положительные эмоции.
— Да, мне как воздух нужны сейчас положительные эмоции. У меня у самого чуть не случился сердечный приступ от переживаний, — Рики прижал ладонь к груди и помахал ресницами.
— У меня для вас приятная новость, — улыбнулся Григорьев.
— О, как интересно! Я вас слушаю, князь. — Брови домиком, на щеках нежнейший румянец и легкое, как бы случайное прикосновение руки.
— Дело в том, что я здесь гощу у своего старого приятеля. Он русский, очень состоятельный человек, у него своя вилла. Так вот, он интересуется современной европейской литературой, не трэшем, а настоящей литературой, вы понимаете. В Москве у него небольшое издательство. Я рассказал ему о вашем романе, книга у меня с собой, он читает по-немецки. Ваш «Фальшивый заяц» произвел на него сильное впечатление. Он уверен, этот роман мог бы иметь большой успех в России. Он хочет с вами встретиться.
Рики сделал важное деловое лицо, слегка надул щеки.
— Конечно, я готов. Он уже успел прочитать роман?
— Как раз сейчас дочитывает. Я его за уши не могу оттянуть от вашей книги. Читает, и за обедом, и на пляже. Он, безусловно, разбирается в литературе лучше, чем я, и сказал, что ваша книга — событие. Вы писатель с огромным потенциалом, причем с международным потенциалом.
Григорьев расслабился. Он не боялся переборщить. Он уже успел заметить, что никакая лесть Рики не смущает и не кажется лестью. Юноша искренне верит в свою гениальность,
— Да, князь, ваш приятель действительно разбирается в литературе. Где же он? Мне не терпится пожать ему руку! Как его зовут?
— Всеволод.
— О, старинное русское имя. В древности, кажется, был такой князь. Всеволод Птичье гнездо.
— Большое гнездо, — поправил Григорьев, заметив про себя, что юноша неплохо знает русскую историю и в очередной раз вспомнив слова Маши о том, что иногда требуется очень много ума, чтобы выглядеть глупым.
— Он тоже князь, этот ваш приятель?
— Разумеется!
Григорьев взял Рики за локоть, развернул его и повел к выходу.
— Я провожу вас, а потом вернусь к Генриху. Мы могли бы пообедать втроем, прямо сегодня. Здесь неподалеку есть русский ресторан. Я знаю, как вы любите икру. Мой приятель ждет в сквере у госпиталя. Сейчас я вас познакомлю. Вы побеседуете, я побуду с Генрихом, а потом мы вместе поедем обедать.
Рики кивал, улыбался, прижимался к Андрею Евгеньевичу то плечом, то коленом. Надувая щеки, болтал о чистоте крови, об эстетизме древнего язычества и антиэстетизме христианства. О преодолении коллективной ментальности христианства, зарождении нового, надчеловеческого эго, свободного от всех нравственных и биологических табу.