Приз
Шрифт:
— Только что набирал. У Маши батарейка села, телефон отключен. У Дмитриева постоянно занято.
— Все, Саня, — она шумно высморкалась, вытерла глаза, вскинула голову. — Ты сейчас едешь к Дмитриеву. Ты проведешь там ночь. Мне так будет спокойней. Утром мы повезем девочку на обследование, мы должны знать, заговорит она или нет и можно ли что-то сделать, чтобы помочь ей. Если вдруг это случится сегодня ночью, звони мне в любое время.
— Как сильно она вздрогнула! Что с ней? Васюша, ты меня
Сергей Павлович опустился на диван рядом с Василисой, тронул ее за плечо. Она не услышала его и ничего не почувствовала.
Маша взяла ее руку, нащупала пульс. Он бился ровно, спокойно, не более семидесяти ударов в минуту.
— Все нормально. Она спит, ей просто снится что-то, — прошептала Маша, не отпуская руку Василисы, — давайте не будем ее будить.
Бинт на правой кисти промок, узел распустился. Маша решила, что повязку лучше сейчас снять, чтобы не засохла и не прилипла.
— Так вот, — продолжил рассказывать Дмитриев, — я позвонил корреспондентке, и она сказала, что никогда медсестру Надю не видела. Якобы какой-то мой ученик разыграл весь этот идиотский, оскорбительный спектакль, чтобы помочь мне инкогнито! Какое благородство!
Язык у него заплетался. Он успел хлебнуть слишком много водки.
— Что за ученик? — спросила Маша.
— Понятия не имею. Да это все бред какой-то! Зачем она собиралась колоть ребенку препарат для общего наркоза? Ну зачем, как вы думаете?
— Я думаю, вам надо срочно перезвонить корреспондентке и выяснить фамилию человека, который попросил ее порекомендовать вам сиделку, — быстро, жестко сказала Маша.
— Конечно. Я собирался спросить, но не успел. Как раз вы пришли. Боже мой, зачем здесь эти книги? «История гестапо», «Материалы Нюрнбергского процесса». Как они попали на журнальный стол?
— Сергей Павлович, пожалуйста, позвоните корреспондентке.
— Да, да, сейчас. Куда я дел ее визитку? Кажется, где-то в прихожей или на кухне. Очень странно, как попали на стол эти книги? Я их лет сто не доставал, они стояли на самом верху, — продолжая ворчать, он вышел из кабинета.
Маша размотала бинт. Почти все пузыри на пальцах лопнули. Кисть была очень горячей. Средний палец распух больше остальных. Нечаянно задев перстень, Маша отдернула руку, как будто прикоснулась к раскаленному утюгу. Не поверив себе, притронулась еще раз, осторожно, кончиком пальца, и опять отдернула руку. На подушечке у ногтя осталось красное пятно. Ожог.
На рассвете 30 апреля Отто Штраус, то есть американец Джон Медисен, высокий худой человек в штатском, с приятным умным лицом, был в Берлине.
Над руинами великого города носились английские истребители. От окраин ползли русские танки. Грохотала артиллерия. Из поврежденного газопровода вырывалось пламя, освещая черные обломки домов, на которых еще остались фрагменты последней пропагандистской истерики Геббельса, надписи красной краской: «С нашим фюрером к победе!»
Дом
Квартира его занимала первые два этажа. Еще в 39-м он оборудовал в подвале дома надежное убежище, маленький бункер. Сейчас главной его задачей было проникнуть туда, разгрести гору мусора над люком, спуститься по лестнице. Кроме тетрадей в сейфе хранилась приличная сумма денег, в американских долларах и английских фунтах, кое-какие ювелирные украшения.
Уже в конце марта высшие офицеры и чиновники великого Рейха грузовиками вывозили из Берлина свое имущество, награбленное за годы войны. Бесценные полотна старых мастеров, золото, драгоценные камни, мебель, фарфор. Отто Штраус был аскетически скромен, но кое-что все-таки припас на черный день.
Мародеры поработали на славу. Зачем-то переломали старинную мебель и, как будто нарочно, свалили весь мусор именно туда, где находился люк в убежище, замаскированный под дубовые панели, совсем незаметный. Оттаскивая от крышки люка груды разодранных книг и обломки книжного шкафа, он услышал совсем близко несколько отдельных выстрелов. Затем громкие голоса:
— Стой, тебе говорят! Хенде хох!
— Да стой ты, зараза!
Опять выстрелы.
Штраус замер. Он уже закончил разгребать завал. Глаза слезились от пыли. По грязному лицу тек пот. Одежда и руки были в копоти, в известке. Оставалось только поднять люк. Там, в убежище, имелся запас свежей воды, чтобы умыться, белье и одежда, чтобы переодеться.
За стеной послышался шум, голоса зазвучали совсем близко и отчетливо. Штраус, тяжело дыша, обдирая распухшие пальцы, поднял люк.
— Товарищ капитан, я гляну быстренько, они могли с той стороны зайти в дом. Кстати, дом хороший, почти целый.
— Давай, Пашка, только осторожно. А дом правда хороший. Ты там посмотри все, как следует, проверь верхние этажи. Под командный пункт, конечно, не годится, а ребята отдохнуть здесь могут. Мусор разгрести маленько, и ничего.
Штраус спустился вниз по ступенькам, тихо закрыл люк и оказался в кромешной темноте. Никакого электричества давно не было. Он щелкнул зажигалкой.
Удивительно, как среди руин мог уцелеть этот маленький оазис чистоты, покоя и порядка. Все в убежище осталось, как было месяц назад, когда Штраус зашел сюда, чтобы спрятать последнюю, третью, исписанную от корки до корки тетрадь.
Даже запах прежний: сандаловое мыло, хороший американский табак, одеколон с мягким хвойным оттенком. Штраус не ведал чувственных удовольствий, но чистота, уют, хорошие запахи были ему приятны. Они означали покой и безопасность, две вещи, необходимые для нормальной работы.