Признание в любви моей собаке
Шрифт:
А в знак вашего пробуждения ты чмокал его в нос. Я никогда не видела, чтобы Ироко встал раньше этого сигнала.
Мы привыкли быть осторожными, чтобы не разбудить вас, перешагивать через вас обоих, чтобы пройти. Вы образовывали великолепную скульптуру.
Каждый вечер Ироко прыгал к вам на кровать, чтобы пожелать спокойной ночи, и каждое утро он будил вас. У него был свой ритуал: вечером сначала Пауло,
Опухоль, метастазы, но рака нет
Бордо, 18 января 2006 года, за восемь месяцев до смерти Вернера
– Договорились, что ты ничего не скажешь детям? – спросил меня Вернер.
– Посмотрим.
– Нет. Ничего им не говори.
Но как говорят дети, если мама сказала «посмотрим», значит, она сказала «нет».
Перед сном Пауло и Клаудио.
Они знают, что их отец болен и что он только что сделал рентгенографию и прочую компьютерную томографию. Атмосфера ужина была крайне тяжелой. Дети всегда догадываются и чувствуют, поскольку их сознание не омрачено знаниями и у них безошибочная интуиция.
– Мама, это серьезно? – спросил меня Пауло.
– Я не знаю.
– Папа умрет? – в свою очередь спросил Клаудио.
– Я не знаю. Знаю только, что всегда скажу вам правду, скажу, когда ему станет лучше, скажу, если станет хуже.
Я сказала правду, всю возможную правду.
В ожидании неизбежного
Вначале эта болезнь, называемая раком, незаметна, некоторые ее формы не проявляются до самого конца.
Накануне смерти иногда кажется, что больной идет на поправку, это последняя ремиссия, когда он из-за всех сил тянется к жизни. Чтобы быстрее уйти на следующий день. Сразу же, мгновенно.
Было очень тяжко видеть вашего отца, на вид здорового человека, зная, что смерть затаилась внутри.
Анна, моя подруга детства, сестра Антуана, говорила, что это больница сделала его больным.
Я вспоминаю Анну и ее собаку, Макса, которого она взяла, думая, что выздоровела. Макс заставлял ее выходить гулять. Макс внушал ей иллюзию, что она увидит, как вырастет ее сын.
Ироко, я не хотела, чтобы ты страдал так же, как твой отец в последние месяцы своей жизни.
Корали
Париж,
Ироко у ветеринара. Он умер.
– Что Вы будете делать с Вашей собакой? – спросила ассистентка ветеринара. – Вы хотите ее кремировать?
Я растерялась от такого вопроса.
– Не знаю. Мои дети хотят похоронить его.
– В случае похорон Вам надо обратиться на кладбище для собак.
Я устала, мне больше не хватит духа на похороны. Слишком сложно. Дети меня поймут или не поймут.
Я согласилась на кремацию. При условии, что это будет не общая кремация.
– Вы будете присутствовать на церемонии?
– Я не знаю.
Она добавила:
– Грузовик по перевозке животных на кремирование заберет его завтра утром. Если Вы хотите присутствовать, вам надо позвонить им, чтобы назначить дату.
Я все еще не знаю. До меня, как далекое эхо, доносятся ее слова.
Проснувшись утром, 17 июня, я поняла: мне обязательно нужно увидеть Ироко в последний раз, пока его не увезли.
Когда я, запыхавшись, прибежала, грузовик уже был там и парковался.
До сих пор термин «перевозка» означал для меня скорее привоз в школу и развоз школьников по домам на автобусе, но это тоже не лучше, если вдуматься в смысл этого слова.
В тот момент, когда грузовик отъезжал, я поняла, что хочу присутствовать на кремации Ироко, что хочу помочь ему, хочу быть рядом со своей собакой…
Главное, я хочу его увидеть.
Еще раз.
В последний раз.
Где-то в департаменте Ивелин, вторник, 22 июня
Мы подъехали к крематорию.
Меня встретила Корали. Я дважды разговаривала с Корали по телефону, но видела ее только один раз и никогда не забуду.
Это место, этот склад или завод-крематорий находится на краю света. «Работает с десяти до двенадцати часов и с четырнадцати до восемнадцати часов».
Когда я назначала встречу по поводу кремации Ироко, Корали поняла, что надо мне помочь. Что я больше не владею ситуацией.
Она заговорила со мной любезным тоном, делая паузы между словами, как будто бы разговаривала с больной.
Конец ознакомительного фрагмента.