Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)
Шрифт:
Правда, тут же, за оградой, сказка кончалась. Почти напротив, через улицу, за недостроенными домами, размещался лагерь военнопленных и маячили фигуры часовых. Каждое утро лагерные ворота открывались и из них выезжали покрытые рогожей сани (часто целый обоз) — вывозили тех, кто умер ночью от мороза и голода. Но здесь, среди милых сердцу сосен, сказка все же напоминала о себе. Да разве много надо, чтобы фантазия человека создала желанный мир? Особенно когда этого хочешь…
Жил в домике сотрудник Академии наук П. И. Финкевич, который, прирабатывая на жизнь, ремонтировал керосинки,
Связь с Николаем Афанасьевичем давала большие возможности и была на то время принципиально важной. В Минске открылся так называемый штаб Розенберга, созданный, чтобы организованно грабить достояния нашей науки. Кроме того, совместными усилиями немцев и их прислужников готовилась очередная провокация — провозглашение «Белорусского культурного общества», призванного объединить творческую интеллигенцию Белоруссии и «приблизить ее культуру к европейским культурным основам». Иначе говоря, чтобы она обрабатывала народ в нужном, захватническом духе и делала как можно больше людей прямо или косвенно виноватыми перед родной властью. Потому необходима была не только оперативная информация, но и соответствующие меры.
До этого времени мы ходили с Яшей плечом к плечу, или, страхуя меня, он следовал за мной сзади. А тут, в парке, мы вдруг как бы забыли друг о друге.
И когда я зашел в дом, Яша, развалившись, сидел на тахте, а хозяин, пожилой, лысеющий мужчина, накрывал на стол, придвинутый уже к тахте.
— Мы решили эту встречу обставить фундаментально, — засмеялся Яша и открыто подмигнул мне. — Благо один заказчик Петра Ивановича сегодня животовкой расплатился. Даже если кто и зайдет, так пусть заходит.
Возражать, не обидев его и хозяина, было поздно.
— Вам лучше знать, — сказал я, видя, как качает в знак согласия лобастой головой и искренне улыбается Финкевич.
Перехватив мой взгляд, поставил на стол сизые, закупоренные бумажными пробками бутылки, подошел и взялся руками за мои плечи.
— Неужели из-за линии фронта? А? — спросил пресекающимся дрожащим голосом. — Поверьте, может, только сейчас и чувствует, каким оно было, прошлое. Давай, Яша, помогай мне…
Я и ранее замечал, как хорошеют люди при упоминании о Большой земле. Даже те, которые побаивались ее или сомневались — поймет ли она их муки, простит ли их, что, может быть, не все возможное сделали в войне? Примет ли во внимание обстоятельства, в которые попадали они, или останется глухой ко всему, кроме анкеты? Бывали же случаи…
Профессор Дорожкин пришел не один. Взял с собой дочь — маленькую, в кудряшках девчурку; в дверях сначала показалась его склоненная спина — он ожидал, пока девочка, держась за его руку, переступит порог.
Взял с собой дочь!.. Это не могло быть просто конспирацией. Значит, он заранее принимал любое задание и готов был идти на самые большие жертвы. Правда, во всем этом могло таиться и напоминание: «Хорошо, я согласен и пойду на все, но пойду не один. Не забывайте, пожалуйста, и об
Еще моложавый, с темными, зачесанными назад волосами, со смуглым, чуть восточным лицом и быстрыми, умными глазами, он остановился у двери, не выпуская руки дочери.
— Как там Иван Матвеевич? — спросил, поздоровавшись, и сел на тахту рядом с Яшей. Взял дочь на колени.
— Наводит советские порядки в районе, организует самооборону в деревнях, — ответил я. — Просил передать вам привет.
— И долго пробирались к нам?
«Испытывает», — подумал я и, подхваченный невольным чувством, вынул из кармана новенький «ТТ».
— Видите, еще не успел заржаветь.
Дорожкин взял пистолет, незаметно взглянул на дату выпуска.
— Да, еще теплый… Вас, безусловно, интересуют наши дела?..
Сидя за накрытым, как для пирушки, столом, мы долго говорили о деятельности розенберговского штаба, об ученых, оставшихся в Минске, о принимаемых немцами мерах привлечь их на свою сторону. А когда договорились о пароле и явках, я попросил:
— Сделайте, Николай Афанасьевич, пожалуйста, так, чтобы в руки захватчиков как можно меньше попало ценных документов. Вы понимаете меня? Изымайте их и прячьте в тайниках. Они еще послужат нам. Пусть будут на примете и люди, которых стоит вывезти из города. Остальное позже, через связных…
Тем временем Иван Луцкий и Соня готовили новые встречи. На явочную квартиру по Цнянской улице — в двухэтажный, барачного типа дом, оштукатуренный снаружи, — Ваня привел Лидию Девочку. Она заведовала аптекой по улице МОПРа. В тайниках аптеки хранились не только медикаменты, бинты, заготовленные для отправки в лес, но и листовки, мины, полученные из леса.
Когда я вошел в комнату, то увидел стройную симпатичную девушку с простой, строгой прической, в скромном, но со вкусом сшитом костюме.
Она сидела за круглым столом, стоявшим посреди комнаты, и листала книгу. Увидев меня, поднялась и подала узкую руку.
— Хорошо, что вы опоздали, — улыбнулась. — Хорошо, что и хозяин с Луцким на посту. — И без особого перехода, торопясь, начала говорить: гитлеровцы во время очередной блокады решили применить отравляющие газы и бактериологические средства. — Нужно что-то делать, предупредить партизан, товарищ Володя!..
Второй раз я встретился с Девочкой через несколько дней. Но уже не с одной — она привела с собой друзей-соратников: Захара Гало, работавшего по приказу подпольщиков в городской управе, и рабочего железнодорожной товарной станции Викентия Шатько.
Помнится, они показались мне тоже красивыми не только потому, что были молодыми. Шатько — чубатый, лобастый, с широко поставленными, страшноватыми для девушек глазами; Гало — с приятным, тонко очерченным лицом, какое бывает у людей с чувствительной, поэтической душой.
Мы сели за круглый стол. И, видя, что все молчат, я предложил:
— Ну что же, товарищи, начнем. Прошу, будьте добры, рассказывайте, какие у вас новости.
— У нас? — нахмурился Шатько, сбрасывая с колена руку друга, который, видимо, хотел сдержать его. — Почему мы должны это делать?