Признательные показания. Тринадцать портретов, девять пейзажей и два автопортрета
Шрифт:
Повременим, впрочем, отходить в сторону. Ибо те, не охладевшие сердцем истинные читатели поэзии, которым я только что позавидовал, — как правило, однолюбы. Мономаны. Если угодно, фанаты. Найдя своего поэта, они и служат только ему или, в лучшем случае, той поэтической традиции, в которой их избранник работает, а ко всем иным фигурам и магистралям в современной поэзии относятся либо равнодушно, либо враждебно. Отчего, надо думать, эти группы поддержки и не сливаются в единую читательскую аудиторию, своей принципиальной уединенностью и своей не менее принципиальной разобщенностью подтверждая процесс атомизации современной поэзии, который и без
Островки в океане, они не нуждаются ни друг в друге, ни в нас, «многих», понимающих поэзию не как бенефис одного, сколь угодно талантливого солиста, но как спектакль (хор, концерт, симфонию, полифонию), где и первые скрипки важны, и гобой с турецким барабаном нелишни.
Поэтам, каждый из которых эгоцентрик по определению, такое — «полифоническое» — понимание поэзии не по нутру.
«Я вижу, что вы любите не только меня», — разобидевшись, бросила мне как-то одна замечательная поэтесса. И не ошиблась. Не обладая, видимо, вулканическим темпераментом фаната, я, и один ли только я, действительно люблю (или, скажем поправдивее, посуше, — ценю) действительно многих. Мне и Кушнер дорог, и Вознесенский близок, и Шкляревский не уходит из памяти, и Кекова не чужда, и Рейн нужен. Для меня — смею ли признаться? — Юрий Кузнецов, Евгений Евтушенко и Дмитрий Пригов — тоже поэты, равно (от меня, читателя) удаленные, хотя и разно (для меня) интересные.
Эклектизм? Широта? Без разницы. Существеннее, что у ко го-то я взял в собственную память (в собственную жизнь) десятки стихотворений, кто-то запомнился двумя-четырьмя строками, а от кого-то — ну, например, от Льва Рубинштейна — сохранилось только общее впечатление, зато люминесцентно яркое.
Максим Амелин совсем не похож на Бориса Рыжего, а Вера Павлова занимается в поэзии решительно иным делом, чем Иван Жданов? — так тем все они и интересны, причем не только порознь, но и вместе, охваченные единым взглядом.
Значит, пусть расцветают сто цветов?
Они и расцвели — в числе, неизмеримо прывышающем все и всяческие ожидания.
И выяснилось, что поэзия, действительно, дело провидческое.
Когда-то Вознесенский написал футурологический «Монолог читателя на Дне поэзии 1999 года», дав леденящую душу картинку:
Четырнадцать тысяч пиитов страдают во мгле Лужников. Я выйду в эстрадных софитах — последний читатель стихов.Четверть века прошла с той поры, как свои жалобы и пени предъявил этот «средь тысячей небожителей — единственный человек», и что же? Прогноз Вознесенского сбылся даже в цифровом выражении. У каждого отдельно взятого поэта действительно есть сегодня по читателю; ну, у самых одаренных или самых раскрученных, может быть, найдется по два-три десятка, по сотне, допускаю, что даже по тысяче читателей…
Зато поэтов нынче!
Как составитель биобиблиографического справочника «Новая Россия: мир литературы», авторитетно подтверждаю: около четырнадцати-пятнадцати тысяч человек не только пишут сегодня стихи на русском языке, но и выпускают их отдельными сборниками. Если же прибавить сюда тех, кто книжку пока не выпустил, но печатается в газетах, журналах и альманахах, кто запускает свои исповеди и проповеди в интернет, то это множество никакой Rambler и никакой
И воля ваша, лично мне эта ситуация кажется культурной катастрофой национального масштаба.
Почему?
Потому что стране, ее культуре не нужны ни четырнадцать тысяч, ни уж тем более сто тысяч поэтов. Такую уйму стихов нельзя прочесть. В таких завалах нельзя ответственно разобраться. От такого оползня метафор, синекдох и метонимий нельзя не отшатнуться в испуге.
Вот читатели и отшатываются, беря в руки, уж коли потянет на лирическую волну, не подборки или сборники современных пиитов, а что-то из предыдущих эпох, из того, что уже отфильтровано временем, предыдущими поколениями ценителей стиха.
Мне это понятно, так как я и сам в последнее десятилетие стал таким — Шишу Брянскому и Воденникову предпочитающим Глазкова и Левитанского, а в «Метель», в «Лозу», в «Слуховое окно», в «Ночной дозор», в «Дубовый лист виолончельный» и «Длину дыхания» заглядывающим чаще, чем в свежие книги даже и преданно любимых мною мастеров, не говоря уже о сборниках новых для меня авторов.
Мне, я знаю, возразят.
Напомнят, прежде всего, что времена, когда поэт в России был больше, чем поэтом, и соответственно претендовал на всеобщее внимание, миновали, и слава богу. Поэты сейчас творят, мол, для себя, для языка, для неба, на отклик, соответственно, не рассчитывают и — опять же соответственно, — как заметил недавно Евгений Бунимович,
«сочинение стихов уже почти неотличимо от других невинных хобби: одни собирают марки, другие ловят рыбу, третьи пишут стихи».
Я бы согласился, кабы не знал, вместе с Дмитрием Александровичем Приговым, что, в отличие от безопасных (для общества) занятий филателией или рыбной ловлей, «увы, непременной составляющей деятельности художника являются как раз амбиции (порой неуемные!) и возможности их реализации».
Поэтому творят-то поэты сейчас действительно для собственного удовольствия, но, как и встарь, хотят, чтобы плодами этого удовольствия пользовались все мы. Будь иначе, поэты не толпились бы так в прихожей у славы, не хлопотали бы так о тиражах, рецензиях, премиях, не стремились бы так подтвердить свой статус публикацией обязательно в престижных журналах.
Поэты — кроме совсем уж закоренелых аутистов — по-прежнему хотят быть услышанными, по-прежнему хотят предложить (навязать) всем нам свое миропонимание, свое настроение, свою манеру говорить, и я не склонен иронизировать по этому поводу. А вот разговоры относительно того, что творчество и чудотворство уже уравнялись в России с филателией, считаю лукавством.
Как лукавством считаю я и предложение жестко отделить подлинных поэтов (их число всегда конечно) от тех, кто только притворяется или только мнит себя поэтами (имя им — легион).
Во-первых, потому, что демаркационная линия между чудотворством и графоманией пролегает зачастую не между поэтами, а внутри стиховых массивов, и эстетически вменяемые читатели легко приведут примеры графоманских упражнений у Фета или Блока, равным образом найдя по одной-две отменной вещи у тех, кто родом, казалось бы, из «легиона», — навскидку напомню «Балладу о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова, а затем отошлю интересующихся к евтушенковской антологии «Строфы века», где число таких уединенных шедевров, вроде бы не поддержанных общим контекстом творчества того или иного автора, измеряется десятками.