Признаю себя виновным...
Шрифт:
— Не лезьте, уважаемая, куда вас не просят!
— Неужели вы, — раскрасневшись от волнения и почему-то торопясь, говорила Сурайе. — Неужели вы доверяете этому обманщику, этому наркоману?! — Сурайе с нескрываемым отвращением бросила взгляд на шейха. — Кто же не знает, что это низкий, подлый человек!
— Нельзя, нельзя, уважаемая, — оттесняя учительницу и снисходительно глядя на нее сверху вниз, бубнила старуха. — Он мулла, он знает чильёсин[17], он ближе всех нас к святости…
Сурайе взяла себя в руки. Она сумела бы преодолеть сопротивление
Заняв такое место, чтобы ей самой было видно происходящее в комнате и загородив ребенку дверь, она шептала девочке:
— Стой и молчи. Сейчас мы с тобой пойдем за доктором.
Между тем шейх, перестав читать коран, схватил какой-то кувшинчик и стал брызгать из него на платок, под которым лежала больная. При этом он приговаривал:
— Куф-суф, куф-суф, — что означало «сгинь», «рассыпься». Потом опять молился, опять бормотал заклинания и, наконец, воскликнул: — «Омен».
Сурайе решила, что обряд закончен, шейх сейчас уйдет. Но он не ушел. Присел на корточки и, дергаясь всем телом, долго судорожно кашлял.
Сплюнув на пол, старик провел руками по лицу и бороде; при этом он несчетное количество раз повторял: «Куф-суф! Куф-суф!» — и вдруг, прервав себя, совершенно спокойным будничным тоном сказал:
— Черную курицу приготовили?
— Вот она, — ответила старуха и, с неожиданной для ее большого тела быстротой и ловкостью, выхватила откуда-то из-за двери связанную курицу, протянула шейху.
Шейх, церемонно двигаясь, подошел с курицей к порогу, достал из-за платка, которым был повязан его халат, нож и быстрым движением срезал с головки у курицы гребешок. Курица кудахтала, трепыхалась. Шейх крепко держал ее, нажимал на горло, чтобы выжать побольше крови. Обмакнув палец в красную жидкость, он начертил на двери крест.
И то ли потому, что отчаянно кудахтала курица, то ли потому, что под платком было душно, больная внезапно вскрикнула и, вытянувшись, окостенела.
Шейх бросил на нее встревоженный взгляд. Старуха посмотрела на него с удивлением. В кулаке она держала деньги. Шейх приниженно поклонился, взял, не глядя, деньги и засеменил к воротам.
Все растерялись. Даже властная старуха поняла, кажется, что с невесткой плохо. Сурайе решительно вошла в комнату, откинула с лица больной платок и, увидев, что та в тяжелом обмороке, потребовала:
— Воды! Скорее холодной воды!
Старуха засуетилась, подала пиалу с водой. Она теперь заглядывала в глаза Сурайе с надеждой и упованием. Сурайе брызнула в лицо женщины, и та вздохнула. Учительница подняла ее голову и дала попить.
— Шейх вас напугал?
Больная жалко улыбнулась.
У всех присутствующих вырвался вздох облегчения.
— Я сейчас схожу за доктором! — громко сказала Сурайе и покосилась на старуху.
Старуха кивнула. Она была так обескуражена, что соглашалась теперь на всё:
— Ваша воля, — проговорила она с неожиданным смирением. — Я согласна, уважаемая. Я сделала всё, что смогла.
—
Старуха развела руками, хотела, наверное, что-нибудь возразить, но потупилась под решительным и властным взглядом Сурайе.
— Я всё исполню, как вы говорите, уважаемая.
Сурайе вышла на улицу. Было жарко. Она чувствовала себя страшно утомленной. «К врачу? Но ее сейчас, наверное, нет, — днем она, обычно, на обходе…» Медленно, задумавшись, шла Сурайе по переулку. Жар солнца и усталость сгибали ее. Ночь она почти не спала. А утром… Утром дети спрашивали, почему папа с ними не завтракает, где он? И почему тетя Зайнаб не вышла к ним? Что она могла ответить? Анвар ушел необычайно рано. Гостья, кажется, была дома. Но в комнате ее тихо: может быть спит. Не хотелось ее видеть, не хотелось обо всем этом думать. Детям она отвечала: «Не знаю, не знаю». Они поняли, что мать в плохом настроении и замолчали. Но себе ведь тоже надо бы ответить… Себе ведь не скажешь «не знаю, не знаю», этим не удовлетворишься.
В школе она видела Анвара только мельком. Зайнаб, кажется, не приходила. Обычно, она сидела в учительской или в комнате у делопроизводителя. Сегодня всё утро ее никто не видел. «Слава богу, хоть не спрашивали меня, что с вашей гостьей, почему не показывается. Ничего себе гостья!..» Понимая, что наблюдения ее совершенно недостаточны, чтобы обвинить в чем бы то ни было Анвара и эту приезжую девушку, Сурайе не в силах была отогнать мрачные мысли, освободиться от подозрительности. «Почему я не рассказала вчера мужу о посещении Мухтара?.. И сегодня тоже… Ведь могла же, могла в большую перемену вызвать его… Нет, не могла! Сразу бы утратила с таким трудом обретенное равновесие. Да, Мухтар кажется добился своего!»
Когда Сурайе вышла из переулка на кишлачную улицу, она заметила, что в чьем-то открытом дворе сидит тот самый старик-шейх. С отвращением отвернувшись, она ускорила шаг, но тут же услышала позади себя шаркающую походку.
— Госпожа, госпожа учительница, — громким топотом окликнул ее старик. — Вы идете так быстро, мне трудно вас догнать.
Сурайе не оборачивалась, но все же пошла медленнее. Врожденная деликатность не позволяла ей резко оборвать старого человека. Он тяжело дышал за ее спиной, и всё повторял: «Госпожа учительница, дорогая госпожа!»
Это нелепое обращение и смешило и возмущало Сурайе. Полуобернувшись, она сказала:
— Если и есть в нашем кишлаке господин, так это вы.
— Ну, что случится, если вы позволите мне сказать вам два-три слова? Не хотите, чтобы я называл вас госпожей, пожалуйста, только выслушайте меня.
Сурайе остановилась, но всем своим видом показала, что не имеет ни желания, ни времени разговаривать.
— Я знаю, вы повсюду сплетничаете, — продолжал хнычущим тоном шейх. — Ну, хорошо, хорошо, не сплетничаете, а ходите и говорите всюду обо мне, осуждаете меня… Зачем? Вы, молодая и сильная, мешаете мне зарабатывать несчастные гроши. Что плохого я сделал вам, чем заслужил вашу ненависть?