Призрачная любовь
Шрифт:
— Мне пришлось вылезти через окно ванной комнаты, — добавляет она.
Могло быть и хуже.
— Хочешь, чтобы я проводил тебя вечером домой?
— Да, — Джинни осекается и встает. — Нет. Все в порядке. Просто… я совершенно не хотела, чтобы все так обернулось. Никогда не думала, что одно паршивое свидание станет…
— Преследовать тебя вечно? — заканчиваю я.
Она заметно вздрагивает.
— Откуда ты знаешь?
Дядюшкино лицо мелькает перед моим внутренним взором.
— Вероятно, интуиция.
Как
— Давай покончим с этим и пойдем отмечать! — кричит она и, сверкнув лучезарной улыбкой, исчезает в зале.
Отмечать? Похоже, мне придется усадить ее и объяснить, что мы с ней — работник и наниматель и ничем большим стать никогда не сможем. Разве что… сейчас ей мог бы пригодиться друг.
— Погоди, — окликаю ее я. — Давай помогу.
Я подхватываю мешок, и до меня доходит, что, возможно, стоило бы начать с уборных. Выхожу в коридор — и замедляю шаг. Вновь этот таинственный голос.
— Соня?
Это она поет?
— Соня!
Полиэтиленовый мешок выскальзывает из моих пальцев на красный ковер, и я спешу в направлении звука. Он становится громче, яснее с каждым моим шагом.
Я уже слышал эту песню. В Спирите ловятся всего три радиостанции: одна на испанском, вторая — посвященная музыке в стиле кантри-н-вестерн и третья — играющая старые шлягеры. Это хит пятидесятых «Знать его — значит любить его». Довольно милый, хотя и скучноватый, и, если уж ты его услышал, он будет преследовать тебя весь день.
Голос приводит меня к двери в неопрятную комнату отдыха, с которой я решил разобраться позже. Я как раз тянусь за ключами, когда предположительно запертая дверь распахивается сама.
Внутри прохладно, куда прохладнее, чем должно бы быть, — тем более в непроветриваемом помещении. Моему взгляду открываются раковина и шкафы, пустое место, где некогда стоял большой холодильник, видавший виды стол размером на шестерых и пять металлических стульев.
Голос доносится от одного из десятка ржавых личных шкафчиков, выстроившихся вдоль стены.
Я успел затаить дыхание — могу и вообще не дышать.
— Что ты пытаешься мне сказать?
Открываю шкафчик — там пусто. Голос становится громче, а воздух холоднее.
Слышу, как у меня за спиной что-то шлепается на стол. Быстро обернувшись, вижу пыль, все еще висящую в воздухе, а под облаком пыли на полу — небольшую книжку в тряпичном переплете. Подхожу ближе, и песня с каждым моим шагом стихает. Беру книгу в руки, и становится тихо. Это дневник.
Пролистываю записи, каждая из которых подписана буквой «С». Нахожу старую фотографию симпатичной темноволосой девочки — той же самой, чей портрет напечатан на первой полосе «Часового Спирита» пятьдесят девятого года, лежащего в моей конторе. Она прижимает к себе полосатого котенка.
Поразительно. В моей до сих пор одинокой жизни внезапно объявились
Джинни понять не так уж и сложно. Но Соню? Пение, дневник, даже таинственное «С» то тут, то там — все это выглядит признаками радушной встречи и не вяжется со словом «убирайся» в туалете. Она действительно хочет, чтобы я ушел, или просто поддерживает игру в кинотеатр с привидениями?
Мигом позже в другом конце здания снова раздается крик Джинни.
Когда я добираюсь до зала, она стоит в проходе, согнувшись и крепко стиснув свое правое предплечье. Сквозь пальцы сочится кровь. Я чую ее. Я почти ощущаю ее вкус. Мои клыки удлиняются.
Приходится помедлить, чтобы взять себя в руки.
— Джинни! — окликаю я, как будто не замечаю.
— Я здесь, — отзывается она, выпрямляясь.
Ее лицо скрыто под медовыми волосами.
Я бросаюсь к ней.
— Что случилось? Ты поцарапалась о кресло?
Они уже старые, и тяжелые сиденья с мягкой обивкой просели. Она могла пораниться о пружину.
— Нет.
Джинни разжимает пальцы, показывая мне три коротких, глубоких царапины. Они похожи на отметины от ногтей.
— Как будто меня ветер полоснул когтями, — озадаченно добавляет она.
Это Соня.
Я ловлю себя на том, что облизываю губы.
— Нужно зашить. Давай…
— Нет, — возражает Джинни. — Все в порядке. Просто это застало меня врасплох.
— Останутся шрамы, — настаиваю я.
— Дай мне твою рубашку, — парирует она.
— Что?..
— Твою рубашку. Тогда я смогу, ну, ты знаешь, наложить давящую повязку.
Смущенный недопониманием, я принимаюсь расстегивать пуговицы. Как могу, складываю ткань и обматываю ей руку.
— Мой герой, — снова говорит Джинни.
Она привстает на цыпочки, чтобы чмокнуть меня в щеку, но теряет равновесие, и ее губы вместо этого касаются моего горла и задерживаются там.
— Так насчет того, чтобы отметить…
— Иди домой, Джинни, — отрезаю я, отстраняясь.
Она выглядит обиженной, словно ребенок, — каковым, собственно, и является.
— Но…
— Я имел в виду, — уже мягче уточняю я, — тебе лучше было бы пойти домой.
Рассерженная, она удаляется по проходу и скрывается за дверью. Я смотрю ей вслед.
А затем бестелесный голос — тихий, мелодичный и яростный — шепчет у меня в ушах:
— Убийца, убийца, убийца…
Позже, вернувшись на дядюшкино ранчо, я подхожу к его могиле за амбаром. Я завернул тело в мексиканское одеяло и зарыл поглубже, место ничем не отмечено — только голая, слежавшаяся земля. Пытаюсь убедить себя, что здесь ему лучше, чем на старом городском кладбище. Дядюшка Дин любил эту землю — насколько он вообще был способен что-то любить.
И все же меня мучает, что он погребен таким неподобающим образом — ни камня, ни креста. Может, он и не был хорошим человеком, но зато приходился старшим братом моей маме.