Призрак Адора
Шрифт:
– А как бы я их потерял?
– Ваши десять охранников держат мушкеты. Если они заряжены картечью, то залп положил бы ровно половину из нас. Затем. Моё обоняние чувствует близкий запах собак. И если они не лают, то это безупречно тренированные собаки. Они остановили бы уцелевших. Потом тесаки вашей охраны – против усталых, с голыми руками, матросов. Денег жалко. Ведь это только на первый взгляд двести сорок пиастров. Если за две недели труда мы не заработали бы для вас в десять раз больше – зачем тогда было нас покупать?
– Хосэ! –
Хосе подобострастно кивнул, подобрался к лежащему телу и, несильно взмахивая тесаком, отсёк у него руки и ноги до колен. Потом стал бросать их на раскалённый букан. Меня затошнило.
– А что ты сказал про власть сильнейшего?
– Она должна быть непререкаема, – продавив вниз ком горькой слюны, повторил я.
– Хорошо. И если я прикажу тебе отдать Хосэ кого-то ещё из твоей команды?
(Держись, держись Томас. Только так ты сможешь спасти остальных.)
– Я отдам Хосэ ещё кого-то.
– Отдай.
Я медленно оглянулся на своих матросов, но ничего не увидел. «Кого отдавать-то? Только себя.» Почернело в глазах. Вдруг я полууслышал, полуугадал, что кто-то из них встал и, твёрдо ступая, подошёл к Хосэ. Я разглядел его в блике мелькнувшего тесака. Каталука! Ох, нет. Проклята будь жизнь на этой земле, если она такова.
– Прекрасно. Давно я не был так доволен. Как тебя зовут?
– Том.
– Признаюсь тебе, Том. Я действительно хотел потренировать людей и собак. Пусть даже и за двести сорок пиастров. Не такая уж большая плата за развлечение. К тому же больные – плохие работники.
– Завтра будут здоровы все.
– Это как же?
– В команде есть лекарь. Он говорит, что в пути видел растения, с помощью которых можно вылечить эту болезнь. Если мистер Джованьолли позволит ему собрать нужные травы – завтра все будут здоровы.
– Кто здесь лекарь?
Пантелеус вышел, встал на колени рядом со мной.
– С трудом верится, с трудом. Ну а если он не вылечит вас?
– Тогда я съем его печень. Сырой. На этом вот месте.
– Интересно. Пусть лечит!
Хосэ между тем снял с букана куски опалённого мяса, порубил, сбросал их, ещё сочащиеся кровью, в корзину.
– Кажется, я встретил хорошего человека. Вставай, Том! Веди свою команду в хижину. Лечитесь и отдыхайте. До завтра!
Стоун и Готлиб, подняв, уводили матросов. Мы с Пантелеусом брели последними. Сзади послышался короткий свист. Мы оглянулись. Из зарослей выметнулась стая крупных белых собак. Десятка полтора. Слюнявились их широкие, хваткие, нежные, розовые пасти. Сели в рядок, дрожа, как мой матрос в лихорадке. Хосе подтащил корзину и стал бросать им куски. Собаки ловили их в воздухе и исчезали в зарослях. Быстро и молча. Сколько же их нужно было тренировать! Жестокая, злая работа.
ИСКАЛЕЧЕННЫЙ КАРЛИК
Потрясённая, безмолвная команда разместилась внутри указанной хижины.
Думаю, что мы не были командой в тот миг. Каждый был сам по себе. Перед глазами каждого стояла смерть – но не матроса с лихорадкой, и не Каталуки, а своя собственная смерть. Очень близкая. Быстрая. Воображение услужливо являло тысячи её уродливых, ужасающих форм. И если откровенно, ему не было нужды что-то преувеличивать или приукрашивать. Здесь преисподняя. Здесь живая могила. Закона нет, всё, всё возможно. Воздух показался вдруг таким вязким, что не дышать им, а впору пить, как воду.
В хижине, вдоль плетёных решётчатых стен на твёрдой земле лежали циновки. Но никто из нас не садился. Все молча и тихо стояли.
– Кто считает, что вполне держит себя в руках! – низким и хриплым голосом нарушил я тишину (и голоса своего не узнал). – По одному человеку к каждой стене. Смотрите в щели, запоминайте всё, как и что здесь устроено. Сколько у них оружия, что делают и главное – где содержатся собаки. Затем. Все, кто сумел что-то утаить от обыска – в дальний угол. У кого есть какие-то мысли – тоже туда. Остальным – лечь на циновки и набираться сил. Всё.
Я прошёл в дальний угол хижины, вокруг стеснились около десяти человек. Так, что у нас есть? Две верёвки. Подзорная труба. Точильный брусок. Напильник. Бритва. Тонкое, гибкое полотно пилы. Шесть кисетов с порохом. Кисет с кресалом, огнивом и трутом. Маленький компас. Свеча.
– Готлиб! Возьми ещё кого-нибудь, осторожно выплетите из стены пару лиановых палок. Разрежьте на куски длиной в локоть, заострите. Шеи у собак, мне думается, не из камня. Робертсон! Ты самый высокий, посади кого-нибудь на плечи, пусть с подзорной трубой осмотрит окрестности…
– Джованьолли садится на лошадь! – раздался вдруг сдавленный возглас от стены. – И с ним ещё пятеро. На лошадей навьючивают груз. Уезжают!
Я приник к щели. Действительно, мерным, спокойным шагом ушли в стену зарослей лошади. Скрылся маленький отряд, сомкнулись ветви деревьев. Хосэ, провожавший их, вошёл в бревенчатый дом, поднятый на невысокие сваи – от змей, что ли?
Всё замерло. За моей спиной с мирным, домашним, таким знакомым звуком шуршала пилка, скоблили дерево ножи.
– Ягара! – послышался вдруг недовольный возглас.
– Что там? – обернулся я, чутко уловив недовольство.
Тай, японец. Отнял у Оллиройса кусок круглой, высохшей до звонкой твёрдости лианы.
– Он говорит, что так острить плохо, – быстро сообщил Лун Цяо. – Он хочет показать, как надо.
– Интересно, – проговорил я и тут же со злостью, с досадой сплюнул: теперь это уже словечко Джо Жабы. – Дайте ему нож. Пусть покажет. Нох, Готлиб, посмотрите.
– Ах ты, чёрт! – воскликнул вдруг Оллиройс.
– Ну что тут? – я подошёл посмотреть.