Призрак Ивана Грозного
Шрифт:
– А мне бы кровушки, кровушки, – на одной ноте тянула Эльвира Богдасаровна, устроившаяся на полу. – Горяченькой, красненькой… – При этом ногти на ее руках росли все больше и больше. – Кто долго спит и мало занимается, у того кровь густая, сладкая… Кровушки-и-и-и.
Под конец стали слышны только ее завывания. Она все тянула и тянула свое «и» на одной ноте, долго, противно, назойливо, как комар, зудящий над ухом.
Колька махнул рукой, пытаясь спугнуть вредное насекомое, но оно загудело с другой стороны. К этому звуку прибавилось хриплое подвывание. Мишкин заворочался, прогоняя
– Да угомонитесь вы! – не выдержал Колька, бросая в их сторону подушку.
Звук собственного голоса разбудил его. В расшторенные окна глядел хмурый рассвет. В кресле в жестяной консервной крышке дымилась не затушенная сигарета. Пол был усеян окурками. Подоконник исполосован длинными неглубокими ложбинками, под ним валялся сброшенный и бесцеремонно растоптанный горшок с остатками какого-то комнатного цветка, которого у Коли раньше не было.
Под кроватью все было тихо. Противное подвывание раздавалось из глубины квартиры.
Мишкин помотал головой, прогоняя остатки сна. Звук остался.
– Чего это? – испуганно пробормотал он, поднимая подушку, прижимая ее к себе и выходя за порог.
В комнате родителей было тихо, значит, они уже ушли на работу. В ванной лилась вода, и кто-то протяжно выл.
– Папа, – негромко позвал Мишкин, ухом прислоняясь к двери. Выть прекратили, но вода полилась с удвоенной силой, да к тому же потянуло табачным дымом.
Колька отпрянул.
В ванной был чужой. Он хорошо знал папин голос, к тому же отец у него два года как не курил. А значит, это был не он.
Все еще прижимая к себе подушку, Мишкин прошлепал босыми ногами на кухню. Здесь как всегда на тарелке его ждали бутерброды, чай и мамина записка. Сегодня в ней было написано: «Веди себя хорошо. Допоздна не гуляй. Мы с папой идем в театр, останемся ночевать у тети Клавы. Делай уроки и вовремя ложись спать. Целуем. Мама и папа».
Записку Кольке пришлось перечитать два раза, прежде чем до него дошел ее смысл – весь день и всю ночь он будет один! Если что-то случится, ему даже не у кого будет попросить помощи. Эх, если бы родители знали, что с ним творится… Может быть, тогда они забыли бы про все свои дела и хотя бы раз поинтересовались, что происходит с их единственным отпрыском.
Вот это попал!
Он уже хотел смять бумажку и выбросить ее, как вдруг что-то показалось ему в ней странным. Буквы на бумаге стремительно менялись! Из синих они становились красными, вытягивались, искривлялись. Бумага снизу почернела, выдавая новый текст: «Остался один день, и ты будешь наш!»
Мишкин тупо вертел записку в руках, пытаясь сообразить, как могло произойти это превращение, как вдруг бумага вспыхнула, мгновенно превратившись в пепел. Кухню заполнил едкий ядовитый дым.
– Ну, знаете ли! – разозлился Коля, выскакивая в коридор.
В ванной все еще выли. Плескалась вода.
Он рванул дверь.
Сначала за клубами пара и дыма он ничего не мог рассмотреть, только какая-то
– О! – радостно воскликнул он. – Привет, друг! Ты вовремя! Спинку не потрешь?
Зайцев галантно распахнул штору. Ванна была доверху налита водой. Сверху из душа тоже лилась вода. По стенам висели ошметки пены. Раковина была забита окурками. И среди всего этого безобразия стоял Эдик, начищенный, как самовар, и мочалкой тер себе подмышки. При этом он завывал песню, слова которой разобрать было невозможно.
Коля беспомощно оглянулся – такой наглости от скелета он не ожидал. На пороге застыли прибежавшие на шум ботинки. Это стало последней каплей, переполнившей терпение Мишкина.
– А ну выметайтесь все отсюда! – заорал он, сначала поддав ботинкам, чтобы они не путались под ногами, потом бросившись к кранам и закручивая воду. – Я сказал, убирайтесь!
– А спинку? – удивленно спросил Зайцев, протягивая Мишкину намыленную мочалку.
Наверное, Коля разорвал бы Эдика на мелкие кусочки или утопил бы в этой самой ванной, или избил, применив все известные и не известные ему приемы… Но все это сделать ему помешал звонок в дверь. Настойчивая трель оторвала его от созерцания наглой черепушки бесцеремонного Емельяныча. Он только швырнул в него подушкой и пошел открывать дверь.
На пороге стояла Сонька. Вид у нее был свежий, выспавшийся и вполне довольный. Она окинула взглядом подмокшего Мишкина и удовлетворенно кивнула:
– Привет! Умываешься? Правильно! Сейчас позавтракаем и в школу.
От этих слов Кольке захотелось самому взвыть, забиться под кровать, зажмуриться и заткнуть уши руками. И фиг кто его оттуда достанет!
– Чего это у тебя тут? – подозрительно спросила Морковкина, заглядывая в Колькину комнату. – Дрался с кем? – Но тут она услышала хнычущие вопли из ванной и побежала туда.
– Вот! – жаловался Эдик, показывая Соньке мочалку. – Всего-то его попросил спинку потереть! А он? Стал кричать, подушку в меня кинул, воду выключил, из ванной выгоняе-э-э-эт! А мне, между прочим, у вас холодно! Теперь я простужусь и помру! Вот, я уже кашляю. – И он разразился протяжным хриплым кашлем.
– Так. – Жизнерадостность с Соньки как рукой сняло. Она сурово глянула на Зайцева, отчего тот сразу же перестал кашлять, хныкать, а заодно и курить. – Быстро выметаешься из ванны. Чтобы через пять минут ни одного окурка я в квартире не видела. Замечу, что куришь, – башку отвинчу и на могилу твою отнесу. Понял?
Скелет мгновенно выскочил из воды.
– Все будет, – мелко кивал он головой, длинными пальцами выуживая сигареты из раковины. – Одну минутку! Я все уберу!
– Здорово ты с ним, – с еще большим уважением, чем раньше, обратился Колька к Морковкиной. – Я бы не справился.
– Ничего, – довольно хмыкнула Морковкина. – У меня три брата, и все по струнке ходят. Со мной не забалуешь! Чуть что не так – сразу в лоб. Ну, чего застыл? Пошли на кухню завтракать, а то в школу опоздаем.
Увидев два скукоженных бутерброда, Сонька обиделась.