Призрак оперы N-ска
Шрифт:
Но вообще-то страдать Сусанна Романовна начала еще в молодости; с детства мечтавшая о славе женщины-композитора, она, изучив в совершенстве теорию музыки и композицию, вскоре с ужасом убедилась, что прекрасное ее образование не смогло дать ей главного: собственно сочинительского таланта. Обнаружив себя неспособной к созданию даже крохотного мотивчика, Вореквицкая так терзалась, что решила было уже наложить на себя руки и тем положить конец страданиям — но тут, к счастью, она встретила своего давнего школьного друга Шавккеля. С радостью и изумлением узнала тогда Сусанна Романовна, что карьера музыковеда сулит радости не меньшие, чем сочинение музыки: музыковеды входят в союз композиторов точно на таких же правах, как и любой сочинитель; диплом музыковеда также открывает двери
— Ай эм музиколоджист! — радостно щебетала она вскоре на международном конгрессе в Лондоне. С тех пор Вореквицкая полностью посвятила себя музыколожеству; окончательно от страданий это не избавляло, но мириться с жизнью стало как-то полегче. Любившая оригинальничать, объектом своего изучения она выбрала музыку Яначека. К тому было несколько причин: во-первых, Сусанне Романовне очень нравились курорты Чехии; во-вторых, никто не вякнет о вредоносном увлечении буржуазной музыкой, поскольку с социалистической Чехословакией мы дружили — соответственно, и выезд туда оформить было по легче. Кроме того, музыка Леоша Яначека в N-ске, да и в России вообще практически не исполнялась — соответственно, можно было писать о ней любую околесицу безо всякого риска разоблачения. Кандидатская диссертация Вореквицкой называлась «Уменьшенные кварты как символы атеистического начала в „Глаголической мессе“ Яначека» и была защищена успешно; вышедшая затем книга «Целотонные ходы — носители народного юмора в опере Яначека „Катя Кабанова“» получила высокую оценку коллег; книга была вскоре издана на сербском, латышском и удмуртском языках.
Так и жила себе музыкологистка Вореквицкая в своей уютной яначековской нише, разъезжая по курортам (то бишь симпозиумам и конгрессам) и почти не участвуя в союзкомпозиторских баталиях: ей и так было хорошо. Она изучала творчество Яначека и тихо страдала.
…Однако сейчас Вореквицкая страдала не из-за Яначека… А вернее, как раз-таки из-за него… Она даже не знала, как бы это лучше сказать…
В общем, много сил и стараний приложила Сусанна Романовна для того, чтобы в N-ске была впервые исполнена Глаголическая месса Яначека. Был приглашен чешский дирижер Зденек Жапка (в недавнем прошлом — ученик N-ского профессора Писина); участие же в концерте оркестра N-ской филармонии, хора N-ского радио «Трудное детство» и солистов Флянова и Пустяковой оплатил Чешский культурный совет. Естественно, что титанические усилия Вореквицкой по организации концерта также были замечены и хорошо оплачены. И все бы было прекрасно, если бы не этот проклятый Мефодий Шульженко, написавший в своей рецензии на концерт о том, что хор и г-жа Пустякова пели нечисто, дирижер оказался вообще каким-то клоуном, а за весь концерт оркестр раза три, от силы, вступил «вместе» — но ни одну фразу закончить музыкантам вместе уже не удалось. В заключение своей статьи мерзавец еще и пофилософствовал — вот, мол, как жаль, что столь прекрасная музыка была впервые представлена в N-ске таким откровенно халтурным исполнением. Поспешившая на следующий день в Чешский культурный совет Вореквицкая была принята там более чем прохладно; заметочка Заремы Поддых-Заде «Волшебный мир Яначека», предусмотрительно захваченная теоретиком, кардинально улучшить ситуацию не смогла.
Именно после всех этих событий и оказалась Сусанна Романовна там, где мы ее заметили впервые — в кабинете товарища Пустова. И сейчас, после беседы с N-ским цветом композиторской мысли, ей было немного не по себе: она вспоминала, как зачитывалась критиками Шульженко, написанными — как говорила она маме по телефону — «ярко, достаточно нетрадиционно»… В общем, Вореквицкая страдала муками совести — для человека порядочного (каким, напомню, она и являлась) состояние вполне обычное. «Что же это за „акбар“ еще какой-то?» — вдруг подумала она и, кряхтя, полезла в книжный шкаф за энциклопедией.
* * *
…Когда Антон Флаконыч открыл глаза, он долго не мог понять, где находится и как здесь очутился: тело его, одетое
Тут вялая работа огурцовского разума была прервана появлением пожилой женщины в белом халате. Товарищ Огурцов попытался было скроить приветливую улыбку, но медсестра, сказав в его адрес что-то такое, чего Антон Флаконыч с перепою сразу и не понял, вышла. Вскоре, впрочем, она появилась вновь с огурцовской одеждой. Бросив ее на кровать, недружелюбная сестра сказала лишь: «Но чо, пребрал си са?» — и вышла опять.
«Нет, это не Кисловодск! — подумал Огурцов. — Украина, что ли? Или Белоруссия?»
Антон Флаконыч оделся, и медсестра молча отвела его в кабинет, где главным был пожилой лысый мужчина в белом халате и массивных очках. «Главврач!» — подумал Огурцов. — «То е просте пиян!» — сказала сестра, когда хозяин кабинета поднял на них глаза. «Точно: я на Украине! — решил Огурцов. — Киев?» — «Ходте преч!» — строго сказал главврач, указав директору N-ской оперы на дверь. «Нет, наверное, это Львов!» — заключил Антон Флаконыч и, придя в смятение еще большее, вышел на улицу. Перед туманным взором его предстал город: опрятный, красивый — но абсолютно незнакомый! Товарищ Огурцов, несколько растерянный, начал шарить по карманам в поисках сигарет. Нащупав в кармане какой-то картонный квиточек, он автоматически извлек его на свет и некоторое время тупо рассматривал, ничего не понимая: это был посадочный талон Аэрофлота. «Так я за границей!!! — осенило товарища Огурцова; он наконец-то вспомнил, что, являясь директором театра, отправился вместе с оперной труппой на гастроли за рубеж. — Но где же все? Где Бесноватый? Где театр?»
Бесцельно скитаясь по незнакомым улицам, Огурцов так и не смог восстановить в памяти тех событий, которые произошли с ним после посадки в самолет. Снедаемый страхом и отчаянием, он брел в неизвестном направлении.
А в оперной труппе, находившейся тем временем во французском городке Блюдаманже, царила обычная скандальная суета, традиционно сопровождавшая N-скую оперу на любых западных гастролях. Забастовал хор: его разместили в крохотных номерах провинциального отеля барачного типа — само собой разумеется, без обеда, но даже и без завтрака. Обещанные суточные же должны были выплатить в самом конце поездки. Голодные, вынужденные совершать часовые пешие рейды, чтобы добраться до театра на репетицию, артисты зароптали. «Что будем делать?» — почтительно изогнувшись, спросил Лапоть Юрьев у Бесноватого.
— А какие суточные у нас выписаны для хора? — поинтересовался Абдулла Урюкович. — Тридцать пять долларов?.. Гм… Хорошо: снимите по пять долларов с каждого и добавьте их оркестру! Что еще?
— «Тоску» сегодня петь некому… — робея, пролепетал Юрьев. — Дермантава заболел…
— Пусть поет Дазулин! — тут же распорядился Бесноватый.
— Да, но он в Голландии, поет по собственному контракту…
— Позвоните: пусть приедет!.. Что?!. Так и сказал, что не приедет?.. Гм… Ладно. Тогда скажите Мандулову: я доверяю ему сегодня вечером спеть Каварадосси! Ну и что: партии не знает! До спектакля еще семь часов — выучит! Партия короткая!..
В общем, творческая жизнь в N-ской опере кипела — и про Антона Флаконыча, торопливо высаженного в Братиславе, за полной того никчемностью и ненадобностью, никто и не вспоминал.
А с товарищем Огурцовым, который на чужбине, в отсутствие родного коллектива, совсем уже пал духом и пребывал в состоянии отчаяния просто безграничного, приключилось следующее: встав внезапно на месте, как вкопанный, он медленно затем осел на колени и начал истово креститься; на небритом его лице заиграла просветленная улыбка тихого идиота. Однако ошибается тот, кто решил, что Антон Флаконыч тронулся разумом — или, того хуже, вдруг уверовал в Бога; нет! Просто, незаметно для себя, в скитаниях своих товарищ Огурцов вышел на какую-то площадь — и неожиданно увидел… оперный театр.