Призрак улицы Руаяль
Шрифт:
— Монсеньор, — произнес Ноблекур, — прислал мне своего повара, который готовит мясо совершенно особым образом, отчего оно становится исключительно легким для пищеварения.
— Но не стоит забывать, что при этом оно полностью лишается вкуса! — рассмеялся герцог.
— Монсеньор, — вновь заговорил Ноблекур, заметив, что Николя порывается взять слово, — приказал соорудить себе карету, названную им «дормезом»; в ней можно выспаться не хуже, чем в собственной кровати. А так как он не любит питаться в трактирах… равно как и у своих друзей… его карета снабжена небольшой плитой, прикрепленной к днищу, и при помощи раскаленных кирпичей на ней можно готовить мясо. В самом деле, господин герцог, никто,
— Согласен, согласен, — кивая головой, проговорил герцог. — Мне все удается, все мне подчиняются, каждый мне уступает. Его Величество благоволит мне, он открыл мне доступ в малые апартаменты. Но меня, бывшего пажа его прадеда Людовика Великого, никогда не приглашают в королевский Совет!
— Но вы, как настоящий герой, выше суетности!
— Суетность, тщеславие, хотел бы я на вас посмотреть! Вы же в этом ничего не смыслите, вы всего лишь судейский.
Николя переживал за Ноблекура: самому куртуазному и самому великодушному человеку на свете пришлось проглотить эту пилюлю. Николя знал, что гордыня маршала не имеет границ, и Ришелье никогда не считал нужным сдерживаться даже в присутствии друзей — какими бы жестокими и неприятными ни были его речи. Секрет его непомерного честолюбия заключался в желании «быть еще большим Ришелье, чем сам Великий Кардинал», поэтому он жаждал стать первым министром и добавить к своей славе полководца почести государственного мужа. Он открыто преследовал Шуазеля своей неумолимой ненавистью и никогда не упускал возможности заявить об этом. Он натравил на него новую фаворитку, посчитав, что враждебное отношение Шуазеля к англичанам лишит его поддержки короля, готового на все, лишь бы избежать возобновления военных действий. Старый монарх устал; вдобавок он все еще пребывал под впечатлением поражений, понесенных в войне 1756 года [35] . На эти карты маршал и делал ставку.
35
Имеется в виду Семилетняя война (1756–1763) (Примеч. пер.).
— Итак, — продолжил герцог, слишком утонченный, чтобы и дальше омрачать хозяина, и, являя готовность сменить мишень, — Сартин попал в переделку? Однако, хорош начальник, позволяющий одной половине парижан передавить другую половину. Неумение, некомпетентность! Его Величество разгневан, а госпожа дю Барри благоволит купеческому прево Биньону. Вот вам прекрасный повод, чтобы свалить неугодного чиновника.
— Могу ли я, монсеньор, позволить себе заметить, — произнес Николя, — что начальник полиции нисколько не причастен к случившемуся?
Окинув сотрапезников взволнованным взглядом, Ноблекур сам, не призывая лакея Пуатвена, наполнил бокалы иссиня-черным бургундским.
— Превосходно, — одобрил маршал, — молодой петушок защищает своего начальника. Это мне нравится, особенно мне нравится задор, весьма уместный в таком очаровательном молодом человеке.
И он внимательно посмотрел на Николя. Любовь к женщинам у герцога прекрасно уживалась с любовью, которую женский пол с полным правом порицал; если судить по слухам, одна из первых его любовниц, герцогиня де Шаролэ, упрекала его за то, что он слишком много времени уделял одному из ее швейцарцев, молодому и прекрасно сложенному.
Тут раздался негромкий надтреснутый голос.
— Монсеньор, — вмешался Бонами, — зная вас почти сорок лет, беру на себя смелость возразить вам. Ответственность за поддержание порядка во время празднества, устроенного
— Вы только посмотрите на этого Бонами! Ввязался в разговор только для того, чтобы опровергнуть меня! Лет сорок назад я бы, наверное, проигнорировал эдикт, направленный против дуэлей, если бы вы были в состоянии держать шпагу.
— С моей стороны было бы слишком большой дерзостью скрестить шпагу с первым воином Европы, — спокойно ответил историограф.
— Нисколько, Бонами. В те времена я еще не был полководцем; тогда гремела слава маршала Саксонского.
— Только истинный герой способен воздать должное своему собрату, — миролюбиво произнес Ноблекур.
— О! — протянул Ришелье. — В день битвы при Фонтенуа маршал появился перед войском совершенно опухшим от лекарств, прописанных ему от застарелого сифилиса. Пожалуй, он был единственным генералом в армии, коего победа заставила вести себя скромнее; все окружение короля тому свидетели!
Рассмеявшись, сотрапезники содвинули бокалы; в это время дверь распахнулась, и внесли десерт. Маршал осторожно опустил ложку в редут из блан-манже, украшенный капельками цветного желе.
— Дорогой Ноблекур, я счастлив, что вы твердо придерживаетесь старых традиций и не пытаетесь омрачить окончание ваших ужинов пресловутыми салатами со сливками или вязнущими в зубах султанками из жженого сахара! Посмотрите, сколько развелось безмозглых едоков, обожающих кулинарные новшества! Мне они кажутся совершенно отвратительными, ибо продукты в них настолько перемешаны, что становится непонятно, что ты ешь.
С улицы донесся стук колес.
— Однако, уже поздно, к тому же нет ни одной приятной компании, с которой бы не пришел черед расстаться.
И он весело потер руки.
— Для истинного Ришелье ночь только начинается! Тысяча благодарностей, Ноблекур, ваш слуга, господин Ле Флок. Бонами, не хотите ли воспользоваться моей каретой, я довезу вас, куда скажете.
Бонами поклонился. Ноблекур взял тяжелый подсвечник с пятью рожками, но Николя немедленно забрал его из рук прокурора, опасаясь, как бы тот не выронил его. Процессия сопроводила маршала до ворот, где экипаж с кучером и двумя лакеями ожидал победителя в сражении при Порт-Магоне.
Вернувшись к себе, Ноблекур без сил рухнул в кресло-бержер. Похоже, он был изрядно удручен. Раздавшийся тотчас протяжный вой нисколько не рассеял угрюмого настроения магистрата. Николя открыл дверь в кабинет редкостей, и в ту же секунду несчастный пес, повизгивая в знак признательности, метнулся ему под ноги.
— Почему заперли Сирюса? — спросил Николя, беря собаку на руки.
— Маршал не любит собак, точнее, не переносит чужих собак. А когда я говорю, что он их не переносит…
Ноблекур взглянул на Николя.
— Надеюсь, вы убедились, что я вел себя как истинный придворный; мне жаль, что пришлось показать вам сей спектакль. Но я принадлежу к тому поколению, для которого дружба, да что там дружба — взор любого герцога или пэра составляют часть бесценного фамильного наследства. Ришелье не так плох, как хочет казаться, просто он думает только о себе. Только что, изображая вольнодумца, он навязал нам всем мясо, хотя сегодня пятница. Он презрел воистину божественную рыбу из Нормандии, приготовленную Катриной и Марион. Можете представить себе их ярость!